Он промолчал. Тогда я сделал следующий ход.
— А что сделал ты для того, чтобы он изменил свое отношение к жизни? — спросил я, наблюдая за его реакцией. — Ты не мог оставить его в покое даже в Италии!
Удар попал в цель. И сразил его наповал. Он сидел совершенно неподвижно, покручивая пальцами стакан. Вдруг я почувствовал усталость. И зачем я лезу не в свое дело? Хильдинг пригласил меня к себе на стакан грогу, хотел, чтобы мы посидели и поболтали, был радушным и гостеприимным хозяином. И у меня нет никакого права обижать его. Быть может, он любил ее не меньше, чем Герман. Даже поехал за ней в Неаполь. Да и Герман — человек сложный и со странностями. Я думал о всей той боли, которую может причинить людям такая женщина, как Мэрта. Думал о не менее соблазнительных существах, с которыми сталкивала меня судьба и которые тоже причиняли боль, думал о парнях, которые кружились вокруг них, как мухи вокруг меда. И ведь иногда дело принимало очень серьезный оборот.
Он поднял голову и посмотрел на меня горьким пронизывающим взглядом из-под нахмуренных бровей.
— Теперь хватит, — сказал он. — Мне это надоело. Поговорим о чем-нибудь другом.
Он отставил стакан и достал из кармана портсигар. Потом вытащил из него толстую сигару и совершил обычный ритуал. Это смахивало на психотерапию.
Когда он снова взглянул на меня, это был уже другой человек. Он улыбнулся, продемонстрировав идеально ровный ряд безупречных белых зубов.
— А теперь послушаем несколько пластинок, — сказал он.
Хильдинг собрал огромное количество старых пластинок, выпущенных еще в тридцатые годы. В основном это были свинги. Он ставил одну пластинку за другой, и мы слушали. Здесь были и Бенни Гудман, и Каунт Бейси, и Дьюк Эллингтон, и Флетчер Гендерсон, и Рой Элдридж и многие другие старики — короли джаза. Они исполняли: «One O'Clock Jump», «King Porter stomp» и «So Far, So Good». «One O'Clock Jump» мы слушали несчетное число раз. Старые часы с маятником уже пробили час ночи, а потом и два. И все это время мы пили весьма прилежно. Впрочем, Хильдинг пил больше, чем я. Я был немного осторожнее. Он спросил, как мне нравятся Тедди Уилсон, Лайонел Хэмптон и Гершел Эванс. Я сказал, что ничего против них не имею. Он сказал, что очень любит Тедди Уилсона, и мы слушали его «Body and Soul» раз десять-пятнадцать подряд. И каждый раз Хильдинг приходил в неземной восторг, и на лице его появлялось дурацкое выражение. Пластинка была старая, вся в царапинах и звучала очень неважно. Возможно, Тедди Уилсон вызывал у него какие-то ассоциации с Мэртой Хофстедтер. Потом он поставил эту пластинку еще раз. Он был весь в тридцатых годах. И даже горько пожалел, что его юность пришлась не на тридцатые годы. Я сказал, что ему не следует принимать это так близко к сердцу. Ведь как-никак он был молод в сороковые годы.