Мы молча стояли несколько секунд.
— Ужасно, — снова повторил он. — Кто же мог это сделать?
— Что на ней было надето вчера вечером? — спросил я.
— Во время следственного эксперимента?
Я кивнул головой. Он некоторое время раздумывал, стараясь припомнить.
— Не помню, — сказал он наконец. — А какое это имеет значение?
Какой-то миг он смотрел на меня своими светло-голубыми глазами.
— В общем, никакого. Я просто так спросил.
Он снова опустил глаза. Потом покачал головой.
— И все-таки во всей этой истории есть одна интересная деталь, — сказал я. — Под окном были найдены галоши Манфреда Лундберга.
— Не может быть! — вырвалось у него.
— Да, история совершенно фантастическая, — согласился я.
Мы снова помолчали.
— Пожалуй, самое лучшее сейчас — это как можно скорее вернуться в город, — сказал он.
Мы попрощались. Он пошел к лыжному домику. А мы продолжали свой путь к Скархольмену. Пить шоколад со взбитыми сливками было еще рано. День был действительно чудесный. Но тупая ноющая боль в голове меня по-прежнему не отпускала. И где-то в самом мозгу что-то непрерывно жужжало и гудело.
Когда позвонил Харальд, я уже не спал. Я лежал в какой-то полудремоте и слышал, как Биргит ходит по квартире. Была пятница. Утром у нее не было уроков. Гудение пылесоса, как и стиральной машины, оказывает двойное действие: оно и раздражает и усыпляет одновременно. Должно быть, мне все-таки что-то снилось. Я сидел в семинарской аудитории юридического факультета. И чувствовал себя очень неловко, потому что на мне, как это ни странно, была пижама. Манфред Лундберг что-то объяснял унылым монотонным голосом, не делая ни единой паузы между словами — хотя бы для дыхания. Я долго не мог понять, как это у него получается. Вдруг часы пробили четыре четверти. Из Манфреда стал выходить воздух. Так вот оно что! Оказывается, все это время он набирал в легкие воздух, не выдыхая его. Теперь все стало на свое место. Он сидел в своем полосатом костюме и быстро уменьшался в объеме. Скоро на стуле остался только костюм. «Манфред ушел», — сказал чей-то голос. К стулу подошел Ёста Петерсон и повесил костюм на вешалку. Потом он повесил куда-то вешалку, а сам сел на стул Манфреда. Никто не протестовал, потому что всем казалось, что так оно и должно быть. «Эрнст», — сказал Ёста. Все посмотрели на меня. Я хотел убежать, но не мог сдвинуться с места. Мои ноги застряли в огромных и страшно тяжелых галошах.
— Эрнст!
Теперь это был голос Биргит. Я открыл глаза. Биргит была чем-то очень встревожена.
— В чем дело? — проворчал я, пытаясь повернуться к ней спиной.