Только очень болела голова. Никогда прежде я не испытывала головной боли такой силы, это было хуже, чем мигрень, в мозгу будто раскалялись тысячи иголок, и слезы сами лились, против моей воли, а Герхард и Делия считали меня, наверное, самой нелепой и бесполезной спутницей на свете.
Но я правда могла только плакать.
Со временем становилось легче. Тысячи иголок превратились в сотни, и я подумала, что меня сейчас стошнит. Так я поняла, что снова могу испытывать что-то, кроме боли в голове. Цифры тоже отступили, будто пришла фаза отлива, и они схлынули куда-то в океан мироздания, из которого пришли. Я поняла, что могу вызвать их по своему желанию, поняла, что это просто. Как двинуть рукой или сказать что-нибудь. Естественная часть меня, моего разума. Страх ушел. Я смотрела на Герхарда, пока он не пришел в себя. С легкостью считав все его жизненные показатели, я захотела узнать о нем больше. Я смотрела на его красивое лицо, удивляясь тому, как он удачно упал, ничего себе не сломав. Спустя секунду я уже знала о нем все. Сенсорная алалия, следствие изначальной патологии развития зоны Вернике, не травма. Еще несколько мелких органических недостатков, интеллект сохранен, эмоционально-волевая сфера нет. Мне стало очень неловко, будто я заглянула в его медкарту. На самом деле я заглянула даже глубже, я, как на снимке МРТ видела его мозг. А потом он открыл свои неестественно светлые глаза, и я смутилась, может даже покраснела. Я не хотела ему и Делии ничего дурного. Наоборот, в одночасье они стали мне ближе всех на свете. Никогда прежде я не испытывала столь бурной радости, даже гости на дне моего рождения вызывали у меня меньше восторга.
Я была не одна, были они, такие же как я. И они ничего не понимали. Мы шли, и хотя мне не особенно хотелось говорить, я хотела держаться поближе к ним. Делия была неприветливая, но по-своему обаятельная. Она и Герхард держались так спокойно, словно для них это была легкая прогулка. Они со смехом рассказывали про сколопендру, Делия только раз казалась грустной, когда Герхард пересказывал видение про ее мать. Мне в него поверилось охотно. Это была чужая мать, которая могла оказаться кем угодно, хоть принцессой далекой страны, хоть ведьмой и повелительницей гигантских насекомых. А вот мои родители не могли быть кем-то таким. Я знала их, нашу квартирку на окраине Стокгольма, папины руки, перебирающие струны, мамины приступы, во время которых она билась головой о кафельные стены в ванной, психиатрические больницы, вечеринки, концерты, таблетки — все что было связано с ними было таким земным, иногда разнузданно веселым, а иногда безысходно грустным. Но все это всегда было про Стокгольм и реальный мир, холодный, серый и очень логичный. Люди, которым нравится развлекаться — развлекаются, ты не добьешься в жизни ничего, если будешь лениться, и никаких сказок.