Как, впрочем, и был.
Косые струи дождя кажутся мне теплыми по сравнению с холодом, который отступил. Мы с Нисой обнимаемся, пачкая друг друга грязными от земли руками, и дождь смывает кровь с ее щек.
Я вижу маму и папу.
— Мы здесь!
Ниса кричит:
— Госпожа Октавия! Господин Аэций!
Когда мама и папа оказываются рядом, я понимаю, какой прекрасный вид им открывается. Мы с Нисой вымокшие под дождем, испачканные грязью и перепуганные.
— Что случилось, милый?
Мама помогает подняться Нисе, а папа помогает мне.
— Мне показалось, — говорит мама. — Что ты кричал. Я испугалась.
Мы идем домой, и я чувствую дрожь при мысли о том, чтобы снова пройти через столовую.
Да и при мысли о том, чтобы снова ходить по земле.
Когда мы переступаем порог, я вдруг понимаю, что говорить родителям не хочу. Они будут волноваться за меня, а я хочу, чтобы они были счастливы. И вряд ли они могут помочь нам. Только больше узнают про Нису, а она этого не хочет.
— Нет, — говорю я. — Я не кричал. Но ты могла слышать мой голос. Мы были в саду.
— В дождь? — спрашивает папа. Мне кажется, что он знает, что я вру. Взгляд у него рассредоточенный, как и всегда, задумчивый, но слушает он меня, я вижу, очень внимательно.
— Романтика, — говорю я. Ниса смотрит на меня вопросительно, но я ей киваю.
— Мы кино такое смотрели, — говорю я. Родители переглядываются. Мне кажется, я знаю, как двигаются их мысли. С одной стороны, что страшного может случиться, если мы с Нисой целовались под дождем? Разве что мы немного замерзнем.
С другой стороны, история почти слишком дурацкая даже для меня. Наверное, нас спасает, что только почти. Мама говорит:
— Я прошу прощения, что мы вас побеспокоили.
Она говорит неуверенно, но ведь будто бы ничего не случилось.
— Я сделаю вам чай, хорошо?
— Спасибо, мама.
Мы садимся на те же стулья, на каких сидели в плохом месте. Между нами большой и непонятный нам обоим секрет. Мы прекрасно помним, как выгибался пол. Нечто было здесь и, может, мы просто не в силах воспринять его сейчас. Не можем увидеть и почувствовать, но оно путешествует здесь, под пленкой, которую не может разорвать.
Тарелка, которая распалась в ничто, лежит на полу, как будто я аккуратно ее положил. Я трогаю ее пальцем, фарфор холодный и существует.
Папа садится перед нами, и мы смотрим на него. Взгляд у него светлый и беззаботный, но мне отчего-то кажется, что нас допрашивают, хотя мы молчим. Ответы на незаданные вопросы он видит в том, как мы сидим и смотрим.
А может так кажется, потому что у папы жутковатый взгляд.
— А что это было за кино? — спрашивает папа.