Прежде всего схожесть между ними зримо прослеживалась в экономических устоях. Речь о поместной системе, когда за воинскую службу наделяли землёй, тем не менее владение оставалось в собственности государства. Его могли отобрать из-за неподобающего поведения на воинском поприще или, наоборот, увеличить за проявленные заслуги. Любопытна и практика наследования таких имений: за выходившими в отставку по возрасту или по ранению поместья сохранялись, а в случае гибели воина на поле битвы его сыну, пополнявшему армейские ряды, доставалось не всё, а лишь часть «собственности», полагавшаяся новичку. Практиковалось также перераспределение земель в пользу мелких и средних пользователей.
Подобное движение земельного фонда и величина выдаваемого надела определялись той или иной службой, а не знатностью — на этом основывалась вся хозяйственная жизнь. На широкое распространение подобных принципов как у нас, так и в Турции указывали многие. Известные учёные с дореволюционным стажем Р. Г. Виппер, С. Б. Веселовский терялись в догадках, сравнивая московское поместье и его аналог — османский тимар, Надо отдать им должное: они признавали, что эта система, скопированная у южного соседа и внедрённая у нас, сильно отличалась от того, что мы видим на Западе. Господствовавшие там представления о собственности абсолютно не совпадали с порядками при турецких султанах и московских князьях.
В этом нет ничего удивительного, если допустить, что во второй половине ХѴ и ХѴІ веках эти молодые, растущие державы развивались в тесном соприкосновении. Практически одновременно в 1470-1490-х годах в них проводилось нечто подобное переписи населения с верификацией прав на землю. Эти грандиозные мероприятия венчались изданием общегосударственных кодексов: в Турции — сборника законов Канун-наме, в Московии — Судебника 1497 года. Любопытно, что оба акта не предоставляли особых привилегий аристократии, а скорее делали акцент на равенстве всех перед законом, в чём было заинтересовано население, страдавшее от произвола сильных мира сего.
В то же время следы влияния знаменитой Русской Правды Ярослава Мудрого на московских просторах конца ХѴ—ХѴІ веков не очень-то и заметны. Здесь нет ничего удивительного, поскольку дух разрекламированного киевского кодекса отражает совершенно иную ментальность, замешанную на примате боярства (олигархий) и на соответствующей судебной практике. Вряд ли подобное законодательное творчество могло быть востребовано там, где общество явно тяготело к иному. Добавим: ничего подобного не знала и Византия, где знаменитый Кодекс Юстиниана, построенный на принципе имущественной состоятельности, предусматривал для бедных более тяжёлые наказания, для богатых — менее. В Европе же равенство перед законом вообще было провозглашено лишь Великой Французской революцией в 1789 году.