У людей ХѴ—ХѴІ веков разделения на политическую и религиозную сферу не существовало. Само слово «политика» вошло в обиход лишь в преддверии ХѴІІI столетия. Роль ключевого инструмента в достижении политических по сути задач выполняла церковь. Отсюда укрепление литовско-польского клана напрямую зависело от прочных позиций в церковной сфере. Более того, без обретения таковых его возвышение не представлялось бы возможным. Исторической литературе, далёкой от выделения «выезжан» и их отпрысков в самостоятельный субъект внутри правящей прослойки, такая исследовательская «оптика» незнакома в принципе. Альфа и омега проромановских учёных в том, что эти кадры растворялись в общественной среде — религиозно единой с ними. Допустить, что церковь Московии и церковь в Литве и Украине — это две большие разницы, они не могут.
Межу тем наша церковь, в отличие от униатской, старалась придерживаться двух незыблемых принципов. Первый — церковь не может быть бизнес-структурой, а значит, вести торгово-имущественные операции. Второй — учитывая многонациональное строение страны, она должна быть максимально адаптирована к другим верованиям. Это позволяло поддерживать сбалансированные отношения с тем же широко распространённым исламом. Именно за такую религиозность ратовал великий святой подвижник Сергий Радонежский. Но подобная церковная атмосфера была абсолютно чужда Литве и Украине с её сильными католическими веяниями. Не погружённая в коммерцию церковь в лучшем случае считалась там второсортной, а подчёркнутая лояльность к мусульманам воспринималась вообще как нечто запредельное.
Говоря о московской церкви, следует особо подчеркнуть её ярко выраженную национальную укоренённость. Не случайно иностранные визитёры той поры были убеждены, что греческая вера, распространившаяся на наших просторах, является таковой больше по названию, чем по сути. Философско-догматические постулаты слабо воспринимались населением. Усваивались только простейшие нравственные истины (спасение души, молитва, милостыня) вкупе с наклонностью к обрядовой стороне. В этих условиях ни о каком глубоком усвоении христианского учения в византийском духе говорить не приходилось. Православие стало у нас скорее народным верованием, замешанным на языческих традициях, которые сохранялись по умственной и бытовой инерции; они переплетались с библейскими сюжетами из церковной литературы. Распространённое тогда христианство зиждилось не на догматах, «бережно» переданных Византией, а на примате национального (никакая икона не почиталась, если не сделана в стране). Поэтому религиозная специфика того времени определялась следующим: греки для нас не Евангелие, мы верим Христу, а не грекам.