А немец вдруг встал. Ему бы ткнуться носом в картошку, а он встал. И повернулся к отцу. Глаза у него были пьяные. Отец, попятясь, ударил еще раз. И еще. После третьего удара переломился брус. Немец не падал. Глаза у него вовсе закатились, рот покривило на сторону, он мычал, но не падал.
«Да что же это, мать честная!..» – чуть не заплакал отец. Он метнул глазами по сторонам – чего бы еще ухватить? Про то, что есть автомат и можно ударить прикладом, даже не вспомнил. И тут немец наконец-то брякнулся. Плашмя. И ноги разбросил.
Отец попытался было досыпать в мешок картошки, не разбирая уже, которая испеклась, а которая вполсыра, – и не смог. Руки не слушались – прыгали. Больше всего он боялся, как бы немец не очухался, не зашевелился. Тогда что? Горло ему резать?.. Как поросенку?..
Он выскочил из сарая, забыв приладить мешок за спину. Тащил его волоком, одной рукой. Бежал он из-за этого неловко – боком. Стреляли – отец слышал и не слышал. Пока не увидел, как очередь продырявила мешок, и не догадался: «Да ведь это же по мне!» Он упал и пополз. Ползти тоже было неудобно. Отец просовывался вперед метра на два, подтягивал за лямку свой раненый мешок, отлеживался и снова скребся.
Совсем немного осталось до своих, когда отца вдруг словно горячим прутиком вдоль поясницы стегануло.
Он подождал, затаившись. Поясница горела, но боли не было. Попытался ползти дальше и вдруг почувствовал: выползает из штанов. Из тяжелых, намокших ватных стеганок. Это было неестественно и дико.
Отец сгреб тогда штаны в горсть, поддернул и, не обращая больше внимания на стрельбу, что было сил ударился бежать.
В блиндаже его, подведя к свету, осмотрели.
И поднялся хохот.
– Тебе, руцкай, пряжку заднюю пулей отсекло. Так что имеешь право пришить на свои штаны колодочку за ранение.
– Точно! И к медали их представить надо – за боевые заслуги.
– Будешь ее на ширинке носить!
Потом спохватились: мешок-то с картошкой где же?
– Кинул, – сказал отец.
– Как так кинул?
– Так и кинул! – озлился отец. – Сходите достаньте, если кто шибко смелый!
Мешок валялся метрах в пятидесяти. Хорошо был виден, зеленел на снегу.
Двое вызвались сползать за картошкой: хозяин мешка (его фамилии отец не знал) и Аскат Хабибулин, татарин, горячий паренек.
– Сползайте, сползайте, – сказал отец, – его уже снайпер на мушку взял. Он вас, дураков, накормит. До отвала.
Эти двое все-таки засобирались: дескать, выдернем. Но не успели. Вошел в блиндаж сержант Черный, последний оставшийся в живых командир, прислонил к стенке автомат, сказал:
– Кухня приехала.