И только он это сказал, как ахнул рядом с блиндажом, с тыльной его стороны, тяжелый взрыв. Блиндаж тряхнуло, посыпалась с потолка земля.
А сержант Черный захрипел и стал валиться вдоль стенки. Из вырванного горла сержанта выбулькивала кровь.
Осколок, убивший Черного, неглубоко влип в стенку блиндажа. Залетел он через окошко, под которым только что осматривали отца. Снаряд разорвался как раз против окна, прямым попаданием накрыв кухню. От нее вообще не осталось следов. Нашли только клочок конской шкуры и по нему определили, что лошадка была серой в яблоках масти.
…За мешком сползал Аскат Хабибулин, когда уже начало темнеть. Картошка успела не то что остыть, а даже застыла: к вечеру начало слегка подмораживать. Все же ее, постукивавшую, высыпали на стол, разобрали на равные (примерно) кучки и, отвернув Хабибулина лицом к стенке, стали делить по-солдатски.
– Кому? – спрашивали.
– Черемных, – называл Аскат.
– Ползухину…
– Руцкому!..
Сержант Черный лежал под стенкой, накрытый плащ-палаткой, его не стали пока выносить; отец глядел на него и думал: «Вот кого не выкликнут. Ему уже ничего больше не надо. Отъел, отпил. Всё».
В момент этой дележки заскочил в блиндаж чужой, незнакомый командир, злой как черт.
– Подымайсь! – закричал, бешено тряся наганом. – Я капитан Разин!.. Подымайсь!.. Дезертиры!.. В гроб, в печенку!.. Выходи!.. Я капитан Разин!..
Лицо у него было круглое, раскрасневшееся, редкие светлые брови почти не просматривались, и оттого казалось, что тоже светлые же глаза капитана от ярости вылезли аж на лоб.
– Я капитан Разин! – все выкрикивал он. – Позакапывались, сволочи, попрятались!.. Там немцы в атаку идут! Подымайсь – перестреляю!..
И точно: были они дезертирами перед геройским капитаном Разиным, который, наверное, привел подкрепление и думал застать тут бойцов, а застал рвань, паразитов: картошку сидят делят!
Они выскакивали по одному, разбегались по траншее, занимали места, мешаясь с новенькими…
Разин сам лег за пулемет, резко оттолкнув плечом пулеметчика. Где-то шли в атаку невидимые немцы. Отец их, по крайней мере, не видел, как ни всматривался в загустевшие сумерки.
Потом выяснилось: немцы не шли – ползли. Да еще в маскхалатах. Увидел их, когда они вдруг поднялись в рост – белые, безмолвные фигуры. Поднялись и побежали – без крика, без выстрела.
Жуткая наступила тишина. Только слышалось, как схваченный морозцем снежок хрустит под ногами бегущих. И нарастающий хруст этот леденил душу и тело, уменьшая его – казалось отцу – в размерах…
А приказа открыть огонь все не было. Точнее, был другой, переданный по цепи: «Без приказа не стрелять».