Они прокрадывались лесом. Хотя и ночь, и темнота, и непогода, предосторожность не мешала, усталость пронизывала утомленное, измученное тело. Сказывались лежание в кладбищенском склепе, неизвестность, подстерегавшая неизменно и неотвратимо каждый день и каждый миг, и то, что заливал ее треклятой зловонной сивухой.
Да-а, он уже не тот! Не тот, который мог переть плуг или телегу или пешком преодолевать десятки километров. Силы тают, отяжелел, в груди словно бы колом что-то встало и давит, душит, словно…
Ему хотелось кричать — от бессилия, злости, бежать, прятаться, быть «дичаком» на этом свете, этой земле, где родился, которую выстрадал с малых лет; кричать — дабы слышали, знали, боялись. Да, да! И боялись. Ибо его сила, любовь его, ненависть — страшны! Не стой у них на пути, они ни с чем не посчитаются. Вот почему — будь что будет, пусть даже смерть! Возврата нет. Да и куда? В петлю, на виселицу?..
— Эй! Чего тащишься как неживой?.. — грубо прикрикнул Павел на Юзека.
И пер, будто вепрь, будто гналась за ним нечистая сила, самое прикосновение, самое присутствие которой предвещало неминуемую гибель.
Юзек задыхался, хватал воздух; котомка с харчами, прихваченная в доме Стецика, намокла, тянула книзу, мокрые ветки хлестали по лицу, цеплялись, царапали. Однако страх пересиливал все, гнал все дальше и дальше, и его невозможно было подавить.
— Друже Павел, зачем торопиться? Давай остановимся на минутку.
— Ну да! Это тебе не на прогулке…
Какая-то нечеловеческая злость охватила Павла. Дыхание свободы и почти зримое ощущение конца неосмотрительного, неосторожного своего пути, вынужденное безделие в течение нескольких лет обострили до предела его жажду действия, мести. Мести кому угодно. И за все. В конце концов, разве вот этот пан Юзек, а не он, так его предки, разве они не провинились перед ним, Павлом Жилюком? Мало попили его крови? Мало над ним издевались?.. Да и ныне, видите ли: пред-ста-ви-тель! Шиш-ка! Подчиняйся ему… В душу, в печенку мать!
Однако и в самом деле пора передохнуть. Павел прислонился плечами к шершавому стволу сосны, запрокинул голову. Там, вверху, откуда сеял мелкий и надоедливый дождь, смыкались верхушки деревьев. Лишь изредка между ними проглядывало небо — темное, низкое; казалось, если бы не эти стройные сосны — упало бы, навалилось бы всей своей массой на землю, на него.