.
Вряд ли рабочие составляли существенную часть аудитории на представлениях МХАТа, тем более на спектакле “Дни Турбиных”, многократно охаянном как контрреволюционный и белогвардейский. (Булгаков собирал в специальных альбомах газетные отклики о своих сочинениях, прежде всего о пьесах. По его подсчетам, из трехсот одного отзыва враждебно-ругательных было двести девяносто восемь.)
Зрителями “Турбиных” были по преимуществу те же люди, которые заполняли МХАТ до революции, – московские интеллигенты. Пока шел спектакль, они вздыхали, горевали, плакали; некоторые даже падали в обморок… То есть вели себя точно так же, как дореволюционная публика на чеховских премьерах.
Это давало Сталину-политику дополнительную “информацию к размышлению”. Глядя на сцену, он проникал в психологию чеховской интеллигенции, которую Сталин, в отличие от Ленина, принадлежавшего к этой прослойке (и потому, быть может, ее презиравшего, такое часто случается!), намеревался частично использовать. А глядя в зал, он видел, как себя ведут и как – и на что – реагируют эти странные люди, не ушедшие на Запад с остатками Белой гвардии, а оставшиеся в Москве как “внутренние эмигранты”. Недаром на каждом спектакле “Дни Турбиных” обязательно присутствовали осведомители, внимательно фиксировавшие поведение публики…
* * *
Из всех известных нам вариантов личных отношений Сталина с деятелями культуры “случай Булгакова” остается самым загадочным. Некоторые историки культуры предполагают, что диктатор сознательно играл с писателем в кошки-мышки. Я так не думаю, хотя в характере и поведении Сталина нетрудно обнаружить садистические черты, роднящие его с восточными деспотами или итальянскими государями эпохи Возрождения.
Скорее, на мой взгляд, речь может идти о некоем раздвоении личности Сталина как потребителя культуры. Он оценивал Булгакова то с “кулинарной” (если использовать термин, введенный Бертольдом Брехтом) точки зрения, то с политической. И принимал соответствующие решения.
Неудивительно, что Сталин, как профессиональный политик особо циничного склада, чаще всего выбирал именно политическую позицию. Этим можно объяснить, почему из касающихся персонально Булгакова постановлений Политбюро – а их было не менее шести, цифра неслыханная (первое из них датировано 30 сентября 1926 года, последнее – 25 апреля 1930 года!), – большинство носит запретительный характер.
Этим же объясняется причудливая и в итоге несчастливая судьба “Турбиных” (и других булгаковских пьес) на московской сцене. В 1929 году, после почти трехсот спектаклей, прошедших во МХАТе, “Турбины” были запрещены. Не ставили и другие его пьесы, а прозу не печатали. При этом в прессе о Булгакове писали со все возрастающей злобой: он всем мешал, всем представлялся бельмом на глазу.