Очевидно, Сталин, в тот момент уже осведомленный о суицидальных настроениях Булгакова, решил избежать еще одной невыгодной для него культурной трагедии, грозившей вылиться в очередную публичную демонстрацию в центре Москвы. Диктатор заботился о своей репутации покровителя искусств.
Дополнительным импульсом послужило, вероятно, то скрытое соревнование с императором Николаем I, о котором я уже упоминал. Во время царствования Николая погибли два великих поэта – Пушкин и Лермонтов. Они были убиты на дуэлях, но русская либеральная общественность еще с дореволюционных времен вину за их смерть возлагала на царя. При Сталине такого рода атаки на Николая I возросли, как было сказано выше, во много раз.
Но Сталину тоже “не повезло” с его поэтами. В 1925 году повесился великий поэт Сергей Есенин, один из самых популярных русских лириков ХХ века. Он был алкоголиком, склонным к буйным выходкам и затяжным депрессиям, и, возможно, наложил бы на себя руки при любом режиме. Но случилось-то это в правление Сталина.
Маяковский тогда Есенина сурово осудил за избранную им “легкую красивость смерти” и написал о “полной нестоющести, незначительности и неинтересности есенинского конца”[68]. А через четыре с лишним года застрелился сам. Тяга к самоубийству, по мнению Лили Брик, была заложена в его характере. Она рассказывала мне, что Маяковский был истериком, “персонажем Достоевского” и в первый раз стрелялся еще в 1916 году. Но тогда его револьвер дал осечку. А в 1930 году не дал.
Сталинский телефонный звонок Булгакову был, таким образом, превентивной мерой. Вождь сразу взял быка за рога, задав провокационный вопрос: “А может быть, правда – вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?” Растерявшийся писатель (и кто бы на его месте не растерялся от столь неожиданного гамбита?) после некоторой паузы выдавил: “Я очень много думал в последнее время, может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может”.
Всё! Мышеловка захлопнулась! Но Сталин успел положить туда кусочек сыра:
– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
– А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…
И, пожелав Булгакову всего хорошего, Сталин повесил трубку.
Кто бы сомневался, что Булгакова немедленно – и с распростертыми объятиями! – взяли на режиссерскую работу во МХАТ: “Да боже ты мой! Да пожалуйста!” Призрак тотальной невостребованности и голодной смерти отступил. Но другие проблемы остались. Получил ли писатель чаемую свободу самовыражения? Свободу печататься? Возможность вдохнуть воздух Парижа, Рима, Лондона?