Может, из детского озорства я при нашей первой встрече с Поддубным заговорила с ним… на французском языке.
Иван Максимович как-то ошалело посмотрел на меня, потом повернулся к Людвигу: «Бедняжка, она что у тебя, Чаплинский, не выучилась говорить по-человечески?»
Мы долго хохотали над этим «по-человечески» и «бедняжка».
Чуть ли не ежедневно приходил к нам и другой легендарный человек — невысокий крепыш И. В. Лебедев. Он был похож на купца: в кафтане поверх красной русской рубахи, в поясе о двух кистях, хромовых сапогах. Этот наряд мне казался театральной декорацией. Думаю, он шел от распространенной тогда моды псевдонародности.
Несмотря на молодой возраст, Лебедева почему-то звали «дядей Ваней». Едва им стоило сойтись — Людвигу и дяде Ване, как они тут же начинали спорить. Дядя Ваня всегда сохранял в споре спокойствие и легкую язвительность. Лебедев больше горячился. Я не вдавалась в суть их разговоров, но, как мне сейчас припоминается, дебаты разгорались вокруг способов тренировок.
Однажды, когда Лебедев особенно сильно нападал на моего дядю — а я находилась в соседней комнате и все слышала, то решилась на довольно дерзкую шутку. Я вошла в атлетический зал и обратилась к Лебедеву: «Здравствуйте, дядя Ваня! А где же тетя Маня?»
В тот день в зале было много дядюшкиных друзей-атлетов. Они сначала недоуменно посмотрели на меня, потом оценили шутку и подняли такой хохот, которого я, кажется, уже больше никогда в жизни не слыхала. И даже некоторое время в разговорах между собой они с улыбкой спрашивали: «А что, тетя Маня еще не приходила?» — подразумевая Лебедева.
Вообще, ничего не понимая в спорте и рекордах ни тогда, ни теперь, я, однако, должна поделиться своим вынесенным с детства убеждением: они очень серьезно относились к своим занятиям. Я не помню, чтобы кто-нибудь из атлетов закурил (а Людвиг вообще никогда не курил и не употреблял спиртного). Занимались до седьмого пота, помогая друг другу советами. В этом особенно хорош был Людвиг: он, как мне казалось, больше думал об успехах других, чем о собственных. Впрочем, это все в его характере…
Когда началась война, дядя служил в каком-то крупном государственном банке. У него была важная должность, очень большое жалованье, и ему выдали броню. Мы, любя его, радовались этому.
На фронте дела шли все хуже и хуже. То и дело на улицах Петрограда попадались калеки, вернувшиеся с фронта. Нередко приходили похоронки, газеты печатали некрологи.
Запомнился мне один разговор, который Людвиг вел однажды у нас дома (мы успели перебраться в Петроград). Он сказал: «Вот живу я сейчас вполне барином: получаю высокое жалованье, мой личный повар готовит вкусные блюда, мой кучер ждет у подъезда. А в этот час наши русские мужики лежат под германскими пулями, истекают кровью… Как подумаю об этом, кусок в горло не лезет. Ведь если я отсижусь до конца войны в тылу, то потом просто не сумею жить — заест совесть».