Бродский осушил залпом два бокала и захотел в туалет. Вернувшись, уже совершенно бойко продолжил:
— Кугельский сказал мне, что еще осенью был у него агент сыскного отделения Дросинский. Вы, ваше благородие, такого не знаете? И это очень хорошо. Поверьте мне, что это плохой человек, настоящий тип. И Дросинский приказал Кугельскому: «Теперь каждый месяц будешь платить в сыскное отделение оброк — пятьсот рублей! За то, что мы тебя охраняем. Я тебе сделаю удобство — сам буду приходить за деньгами. Об нашем разговоре молчи, потому как это государственный секрет. А сейчас прикажи в коляску ящик „Баварского” пива поставить — у меня именины». Еще бесплатно взял с витрины две бутылки «Перцовой» и уехал на извозчике. Кугельский расстроился, потому что первое число было уже через две недели. Точно в срок, словно киевский экспресс, прикатил Дросинский и стал требовать оброк. Кугельский клялся, что плохо с деньгами, и выложил двадцать рублей пятнадцать копеек. Дросинский взял, и Кугельский обрадовался. Но радовался он зря. Вечером того же дня, когда Кугельский возвращался с собственной супругой из театра, к нему подошли два типа, повалили на землю, изваляли новое драповое пальто и избили ногами, хотя супруга громко кричала полицию. Полиция не пришла, а хулиганы спокойно ушли.
— На другое утро Кугельский сам побежал к вымогателю и отдал семь рублей восемьдесят пять копеек?
Бродский с удивлением уставился на Соколова:
— Именно семь рублей и восемьдесят пять копеек. Таки вы знаете эту страшную историю?
Соколов неопределенно отвечал:
— Я знаю людей. И что было дальше?
— А дальше произошло — хуже не бывает. Сыскная полиция решила обложить этой самой пошлиной (холера ее возьми!) всех евреев-торговцев. Вы в такое можете верить? Но я говорю вам — бенэмонэс! Чтобы не возиться по отдельности с каждым торговцем-евреем, было приказано внести двести тысяч рублей. И добровольно отдать как годовую плату за нашу, смешно сказать, охрану. Можете мне поверить, ваше благородие, что до той поры никаких разбойников мы никогда не видали. У этих людей из полиции просто нет человечества, тьфу! Евреи, когда им совсем плохо, начинают разбегаться, если есть куда бежать. Многие из наших торговцев разбежались в чужие края, но сумма осталась прежней — двести тысяч, словно это два стакана семечек.
Уже совсем расстроившись от собственного рассказа, Бродский, не спрашивая позволения, выпил очередную бутылку пива, еще раз попросился в туалет, а вернувшись, продолжал:
— Тогда мы все, кому некуда было бежать, собрались в синагоге. Мы держали совет. Большинство евреев, особенно умных и старых, говорили: «Это все равно как потоп — не избежать! Надо найти двести тысяч и отдать их этим собакам…» То же самое сказал ребе Альтер. Но вдруг вскочил со своего места Семен Кугельский, словно не его валяли в новом пальто, отрез на который он покупал в моей лавке за восемнадцать рублей. Кугельский стал вопить: «Не дадим денег! Сегодня двести тысяч, завтра эти голодные шакалы опять потребуют двести, пока не разорят нас!» Старые евреи отвечали: «У вас нет чувства страха, потому что вы — молодые и глупые!» Грандиозный Кугельский в ответ орал: «У нас есть чувства, но нету денег!» Я молчал, потому что сомневался. Спорили так долго, что все охрипли. Но ребе Альтер сказал: «Если мы не можем все отсюда уходить и не хотим платить двести тысяч, то надо этих людей обхитрить».