Павловский стал креститься:
— Ужасный случай! Какой же врач дал разрешение хоронить?
— Врач и живого вполглаза смотрит, а что тут хладный труп разглядывать? Заграбастал «синенькую», подпись свою поставил и дальше побежал. Так живую в гроб и положили! — вздохнул смотритель. — У девицы был легарический сон. Это, говорят, случается. Папаша цельный год по начальству толкался, жалился. У доктора права лечить отобрали, а полицейского от службы отставили. Так-с!
Соколов сказал:
— А что же ты, дед, не отрыл ее сразу?
— Этот факт законстантировать надо! Начальству на рассуждение предоставить.
Соколов вдруг встрепенулся:
— Заговорились мы, пошли дело делать.
После истории про девицу Павловский совсем погрустнел, даже Соколов сделался неразговорчивей.
На душе стало как-то сумрачно.
* * *
Печальная процессия двинулась вперед по узкой тропинке, мимо засыпанных снегом вровень с оградами могил.
Не верилось, что совсем недалеко отсюда, в какой-то полсотне саженей, за высокой оградой, идет своей чередой жизнь.
Павловский хрипло произнес:
— Вот этот крест и изящные высокие столбы, и цепи на них висят. Ощущение, словно я видел это уже…
Смотритель справился с кашлем, с гордостью произнес:
— Это профессор Кожевников, еще во втором году его хоронили, так студентов приперла тьма-тьмущая, гха-гха.
Павловский ахнул:
— Ведь это мой учитель, знаменитый патологоанатом! Помню, хоронили мы его в рождественские дни, морозы лютые стояли, вроде нынешних. Господи, уже двенадцать лет пролетело…
Смотритель, словно подпав под общее печальное настроение, севшим, погребальным голосом произнес:
— Господа полицейские, во-он впереди, возле тропинки, видите крест из черного мрамора? За ним склеп, это Фонаревых. Только, право, не знаю, как вы пролезете — снега позавчера намело по пояс, метель сильная была.
Прошли еще саженей десять.
Смотритель протянул руку к металлическим дверям богатого, с мраморными столбиками склепа:
— Новопреставленный купец Фонарев здеся покоится! Тихо хоронили, провожающих всего ничего… У меня глаз вострый, сразу видит, кто как горе свое с торжественностью выставляет, гха-гха. А здесь словно стеснялись чего, быстренько-быстренько! Я даже подумал: словно чужого в склеп опускают. И совсем нестарых лет покойный был. А теперь — гха-гха! — и полиция нагрянула.
Вдруг Соколову показалось, что за громадным надгробием — скорбным ангелом, привалившимся к кресту, — что-то мелькнуло. Он остановился, пристально вглядываясь в кладбищенскую тьму.
— Чегой-то вы? — спросил надзиратель. — Мне иной раз тоже дрянь какая мерещится. Понимать надо — кладбище…