Только тогда я и видел Ахилла. Его дни протекали отдельно от нас, в царственных заботах, в которых мы не принимали участия. Но ел он всегда с нами, присаживаясь то за один, то за другой стол. В просторной зале его красота горела как пламя, живое и яркое, невольно притягивая мой взгляд. Его рот был круглившимся луком, нос – благородной стрелой. Сидел он, не скособочившись, как я, – его тело сразу принимало идеальную позу, будто перед скульптором. Но примечательнее всего, пожалуй, было то, как непринужденно он держался. Он не дулся и не жеманничал, как другие красивые дети. По правде сказать, он словно бы и не замечал вовсе, какое впечатление производит на остальных мальчишек. Впрочем, как ему это удавалось, я понять не мог: ведь они ластились к нему, как щенки, вываливая языки.
За всем этим я наблюдал из своего угла, кроша хлеб в кулаке. Моя жгучая зависть казалась огнивом, еще искра – и вспыхнет пламя.
Однажды он сел ближе обычного, за соседний стол. Во время еды он возил грязными ногами по каменному полу. Ноги у него не были растрескавшимися и загрубелыми, как у меня, из-под слоя дорожной пыли проглядывала розовая и нежно-коричневая кожа. «Царевич», – насмешливо подумал я.
Он обернулся, будто меня услышал. На какой-то миг наши глаза встретились, и по мне пробежала дрожь. Я дернулся, отвел взгляд и принялся дальше крошить хлеб. Щеки у меня горели, кожу покалывало, будто перед грозой. Когда я наконец осмелился поднять голову, он уже отвернулся и разговаривал с сидевшими за его столом мальчишками.
После этого я старался быть похитрее и следил за ним, пригнув голову, чтобы чуть что – и отвести глаза. Но он все равно был хитрее меня. Во время трапезы ему хотя бы разок, но удавалось обернуться до того, как я успевал принять равнодушный вид. В эти секунды – доли секунд, когда наши с ним взгляды соединялись в одну линию, я впервые за весь день хоть что-то чувствовал. Внезапную пустоту в животе, ярость, струящуюся по венам. Я был рыбой, глядевшей на крючок.
На четвертой неделе моего изгнания я вошел в трапезную и увидел, что он сидит за столом, где обычно сидел я. За моим столом, как я уже привык думать, ведь ко мне почти никто не подсаживался. Теперь же, из-за него, набившиеся на скамьи мальчишки расталкивали друг друга локтями. Я замер, не зная, отступать мне или наступать. Победил гнев. Это – мое, и ему отсюда меня не прогнать, даже со всеми его мальчишками.
Я уселся на последнее свободное место, выставив плечи, будто перед дракой. Сидевшие за столом мальчишки красовались друг перед другом, трещали без умолку – о копье, о мертвой птице на берегу, о весенних состязаниях. Я их не слышал. Его присутствия, точно камешка, попавшего в сандалию, невозможно было не замечать. Его кожа была цвета свежеотжатого оливкового масла, и еще – гладкой, как отполированное дерево, без пятен и болячек, которыми пестрели все мы.