Михаил, изо всех сил старался, чтоб резкую перемену в его настроении никто не заметил. Да видать не судьба. После того, как был удалён первый голод, это в момент, когда принесли десерт, чай и эклеры с белковым кремом, домашнего приготовления (которые очень любили оба молодых человека) Александр поинтересовался:
— Миша, я тебя чем-то огорчил?
— Нет. А с чего ты так решил?
— Просто после того как я намекнул тебе, про свой тайный "козырь", тебя как подменили. Ты как будто сник. Немного. У тебя исчез тот задор во взгляде, который казалось, неотделим от тебя.
— Давай не будем говорить об этом. Сейчас праздник, а мой грустный рассказ ввергнет тебя в уныние, а это смертный грех.
— Погоди. Я что, чего-то не понимаю? Ты мой друг, и если тебе хорошо, я рад разделить с тобою этот счастливый момент. И какой сволочью ты отныне меня считаешь, если решил, что я недостоин, разделить с тобою и твою горестную ношу?
Неизвестно, что послужило толчком для начала "исповеди", может быть выпитое красное вино, поданное к мясу, то ли отповедь устроенная Александром. Однако, в течение получаса, Михаил весьма эмоционально повествовал о преданных идеалах своей юности; шоке от встреченной сегодня волокуши, ведомой опустошённым от горя крестьянином и его скорбной ноше. А завершилось это тем, что идеалист, граф Мусин-Елецкий, осознал себя и своего друга такими же кровососами, как и столь ненавидимые им бояре-рабовладельцы. На что его друг ответил вопросом:
— Надеюсь, ты не собираешься взять пистолет и выстрелом в свой висок, избавить мир, в своём лице, от одного из мерзких чудовищ?
— Да как ты смеешь…!
— Смею. — тихо, но тоном не допускающим никаких возражений, прервал эмоциональный выкрик своего друга Александр. — Ты открыл мне душу, спасибо, что счёл это уместным. Я тебя внимательно выслушал, не перебивая. Пришла моя очередь с тобою откровенничать. А начнём с того, что перейдём в мой кабинет, где тебя ожидает мой подарок. И это пистолет моего производства.
Надо было видеть, как загорелся взгляд Михаила, стоило ему открыть подаренную ему увесистую лакированную шкатулку из орехового дерева. И не мудрено, в ней лежала пулелейка, пороховница и самое главное, пистолет, почти такой же, какой его отец выкупил у купца. Главное заключалось в формулировке, в волшебном слове почти, разница была в том, что над ним, этим изделием, поработал искусный гравёр, изобразив на нём сцены загонной охоты на волков. Ствол и барабан оружия были воронёными, в местах гравюр, покрытые позолотой, рукоять была изготовлена из надраенной до блеска бронзы и морёного дуба, неизвестно зачем испещрённого косыми, пересекающимися насечками. Но, несмотря ни на что, всё вместе, это, смотрелось просто великолепно.