Во время ужина столовая выглядела совсем не так, как днем. Своды отбрасывали резкие тени, и поскольку горели только четыре крайние лампы, большая часть зала тонула в темноте. Они сидели на возвышении для оркестра под портретом молодого императора, в белом мундире и в натуральную величину. Подали вермишель с сыром, но за исключением Цако, исправно все съевшего, они только вяло поковырялись вилками в тарелках».
Не только Цако, я тоже съел свою вермишель с сыром. Я вынужден остановиться на этом месте рукописи М., или Габора Медве, все равно я уже выдал его имя. Возможно, конечно, что, ведя рассказ о главном своем герое под инициалом М. в третьем лице, он имеет в виду не только себя.
Миклош Себек толковал мне как-то, что романисты очень непросто стряпают своих героев из самих себя и множества других людей, ныне здравствующих или уже умерших своих знакомых. Я, однако, не романист, а художник и могу дополнять или исправлять рукопись Медве только на свой собственный лад. Вот почему я вынужден прервать изложение рукописи и кое-что добавить от себя. Нарисованный в ней портрет меня не удовлетворяет.
Кого бы Медве ни выводил под инициалом М., я могу воспринимать это М. только как его автопортрет и буду и впредь вносить поправки в этом смысле. Возможно, я, как дилетант, суюсь не в свое дело, но ведь он написал, что я могу поступать с его рукописью так, как сочту нужным. Уж очень недостоверен, на мой взгляд художника, этот портрет.
Ибо ковырялся в тарелке, в лучшем случае, один только он, Габор Медве. Уже за обедом он брезгливо тыкал вилкой в еду и половину порции не доел. И я не сказал бы, что он рассматривал цветные репродукции на стенах, «Урок анатомии доктора Тюлпа», прочие рисунки и все остальное с живым интересом. Или что его захватило чувство новизны. Собственно, он и осматриваться не хотел, разве что стоял, облокотясь о подоконник. Днем, после экзамена, в одной из комнат на первом этаже нам всем пришлось в чем мать родила пройти перед врачом — полковником медицинской службы. Врач в пенсне на носу осматривал нам горло; он вынимал ложку из одной половины разделенного надвое ящичка, прижимал ею язык очередного новичка, а потом бросал ложку во вторую половину ящика. Все мы стыдились своей наготы; красавчик Тибор Тот покраснел до корней волос, унтер-офицеру санитарной службы, помогавшему врачу, пришлось дважды прикрикнуть на Винце Эйнаттена, чтобы тот спустил наконец подштанники; когда мы топтались там босые на грязном полу — что еще добавляло мучений, — когда мы до боли выкручивали локти или прикрывали пах, тщедушную свою наготу, все мы ощущали позор незащищенности; но Габора Медве от всего этого просто хватил столбняк, и после медосмотра у него буквально отнялся язык.