Я не мог понять, почему моего плосконосого соседа злит, что я ругаю унтер-офицера Шульце; не мог понять, почему он со странным раздражением обзывает меня ж. . .й, скотиной, а то и похуже, хотя выглядит таким тихим, добродушным, парнем, но я не особенно ломал себе голову над этим. Поведение Петера Халаса настолько сбило меня с толку, что я вообще ни о чем другом не мог думать.
В столовой перед ужином унтер-офицер Богнар закрепил за нами столы, по десять человек за каждым, и здесь он тоже отделил новичков друг от друга. Таким образом, я оказался один среди девяти уже бывалых курсантов. Приказа садиться еще не было. Теперь столовая наполнилась, и другие три курса тоже в суматохе делили между собой столы. Дальний конец зала, вместе с двумя столами на возвышении для оркестра, заняли четверокурсники; к каждому столу младшекурсников и к нашему тоже прикрепляли главным одного четверокурсника. Эта процедура затянулась надолго, а я тем временем заметил недалеко от нашего стола Петера Халаса и вдруг решился к нему подойти.
Он стоял в нише у окна, и чтобы до него добраться, надо было протиснуться между шестью или восемью курсантами. Едва заметив меня, он глазами и бровями очень решительно дал мне понять, что мне лучше убраться на свое место, убраться ко всем чертям, и поскорее. Но я не обращал на это внимания. Я твердо решил с ним поговорить, как вдруг почувствовал, что меня схватили за плечо и отшвырнули назад.
Это Богнар отбросил меня обратно к моему столу. Он не ругался и вообще ничего не сказал, только указал рукой. Гул, и раньше-то негромкий, стих совсем. Проследив за взглядом окружающих, я повернулся к дальней двери. Там стоял господин унтер-офицер Шульце.
Я тихонько толкнул локтем своего соседа, смотревшего в другую сторону.
— Слушай, — яростно прошептал я, — этот гад Шульце снова здесь.
Он блеснул на меня глазами, и его лицо исказилось от ненависти:
— Может, ты заткнешься? — прошептал он. — Ты, дерьмо, жижа навозная, щенок паршивый, ты…
А второй мой сосед лягнул меня по ноге, видимо, услышали меня и другие, ибо один из курсантов, угрожающе выпучив глаза и перегнувшись через стол, шипел мне аналогичные проклятия. Четвертый парень, оказавшийся моим соседом слева, — но не тот, который лягнул меня, — после того, как мы, помолившись, уселись за стол, бросил мне: «Много болтаешь».
— Почему это я не могу говорить? — тихо, но возмущенно спросил я.
— Потому.
— Может, ты мне запретишь?
— Цыц, — коротко ответил он, и мне действительно пришлось замолчать, ибо из дальнего конца столовой к нам приближался дежурный офицер. Все смолкли.