Впрочем, получи он даже немного утиного жира, но не первым, а, положим, вторым или третьим, вслед за лучшими друзьями Матея, он все равно бы смешался. А также в случае, если бы Матей дал жира кому-нибудь еще помимо него. На деле же, даже среди тех, у кого не было никакой надежды получить утиный жир, Медве стоял на самом последнем месте; но это уже не имело значения. Утиный жир повергал его в такое же непомерное, мучительное замешательство, как и побои, пощечины и пинки.
Он был бы рад не обращать на все это внимания, но у него ничего не получалось. У них дома жир от жаркого или утки берегли специально для него, так он его любил. Даже мать не ела; вытопленный из печени жир тоже предназначался исключительно для него. Он намазывал его на свежий ржаной хлеб и ел либо в десять часов, либо после обеда, лежа на животе на диване и что-нибудь читая. Это было в порядке вещей, восхитительно и совершенно естественно. А неусыпное бдение Матея над своим жиром, тоже, видимо, заботливо уложенным его матерью в дорогу, выглядело жалко и убого. Все здесь оскудевало и мельчало, даже материнская любовь. Медве испытывал стыд и мучительное замешательство. Ему хотелось бы превозмочь соблазн, но все напрасно.
У него кружилась голова, перед глазами плыли огненные круги. Он старался быть начеку, но ему оказалось не под силу владеть собой и следить за Вороном, чтобы предотвратить дальнейшую его агрессивность.
— Ой! — сказал он, пощупал свое лицо и попытался улыбнуться.
Льстиво-веселой или безразлично-спокойной улыбки не получилось. Вместо этого его лицо судорожно исказилось от отвращения, и некое подобие ухмылки не только не стерло истинного выражения его лица, но сделало его еще страшнее. Трусливостью он, собственно говоря, пытался подладиться ко всем остальным. Он не знал, что при таком выражении лица трусость не имеет никакого смысла. Он не знал, что если смотреть на эту замкнутую систему со стороны, извне ли, изнутри ли, нападающая сторона здесь он, а не Ворон.
Однако он хорошо знал, что даже вынужденная трусость должна иметь точную меру, и если переборщить, то она обернется вызовом. Ворон с неподвижным лицом, не мигая, смотрел на Медве, не шевелился и ничего не говорил. Он мог давно уже уйти, но все стоял и с наглым, застывшим выражением на лице, словно заклинатель змей, продолжал смотреть на Медве.
Вдруг Матей, словно спохватившись, еще не проглотив куска, с горячностью повернулся к Медве.
— В чем дело, ты, шелудивый! Ты чем-нибудь недоволен?
Теперь Ворон, даже не повернув головы, бросил едва заметный взгляд на Жолдоша. В классе стало тихо. Затем, прожевав кусок, Матей сказал: