Соколов со скучающим видом, столь характерным для профессиональных игроков, равнодушно отвечал:
— Это ваше дело — стреляться или нет. Можно еще и голову на рельсы положить…
Герхард заносчиво вскинул подбородок:
— Я не Анна Каренина, я — немецкий офицер! Предпочитаю пулю.
Соколов развел руки:
— Дело вкуса!
Колокол на перроне ударил в третий раз.
Герхард молча поклонился и хотел покинуть купе, но Соколов продолжал:
— Но если вы стреляться передумали, то заберите это! — и царственным жестом отодвинул от себя весь выигрыш, включая часы и кольцо.
Герхард хотел что-то сказать, но издал какие-то невнятные звуки, какие издает муж, застигнутый женой врасплох с любовницей.
Соколов суровым тоном продолжал:
— Я все вам отдаю, но с условием…
Герхард, у которого прорезался голос, прохрипел:
— Да, да, я никогда не сяду играть, ни в жизнь… Клянусь честью!
— Не делайте из меня палача! Обещайте, что не будете играть целых три дня…
— Обещаю! — Герхард схватил руку Соколова, прижал ее к мокрой щеке. — Отец и благодетель…
Лязгнули буфера — это машинист предупредительно толкнул вагоны. Герхард сквозь слезы бормотал:
— Спасибо! Буду всегда помнить вас… — и стал лихорадочно рассовывать купюры по карманам.
Соколов добавил:
— И не обманывайте бедного Шестаковского, отдайте ему пятьсот марок.
Герхард счастливо улыбнулся, и золотые коронки весело блеснули в его рту.
— Я устрою этому еврею такой праздник… отдам полностью, хотя деньги ему не нужны — он в карты не играет. — И побежал по тамбуру на выход.
Поезд набирал ход, и Соколов подумал: «За три дня успеет вернуть казенные деньги. Может быть».