— Я прибыл тебе в помощь. Куда спрятал ларец? Скажи, где ларец, и я тебя спасу.
Хромой, закрыв единственный глаз, долго молчал, потом его сухие губы зашевелились, и Соколов приник к ним. Хромой явственно прошептал:
— Под плитой канализации… у ограды…
И, оправдывая мысль, что человек умирает не от болезни или от старости, а оттого, что выполнил на земле свой долг, он страшно и громко захрипел, затем в смертной истоме потянулся, грудь его высоко поднялась и на полувздохе замерла — навсегда.
Так испустил дух хороший русский человек из Черниговской губернии Иван Гаврилович Кашин, волею судьбы перемолотый европейской историей и роковой случайностью.
Соколов в знак печали наклонил голову. Потом подумал: «Хорошо бы взять стоящий на полу горшок, оторвать „Правила поведения заключенных“ и швырнуть в открывшееся отверстие нечистоты — прямо в морды подслушивающих». Вместо этого он на немецком языке громко возгласил:
— Майор Мюллер, майор Мюллер! Вам плохо? — Толкнул дверь камеры, крикнул: — Врача сюда! Да где вы, в конце концов?
Прибежали Бифштекс и местный врач — облезлый человечек мелкого роста с розовыми оттопыренными ушами, размером похожими на капустные листья.
Соколов отдал приказ:
— Майор Эльберт, примите меры, чтобы настоящий патриот был похоронен на местном кладбище со всеми военными почестями, под звуки оркестра.
Бифштекс трясся от страха — он боялся ответственности за эту смерть. Полный тоски, он рассуждал: «Даже высокопоставленный папаша моей слабой на передок Евгении помочь мне будет не в состоянии!» На слова Соколова отвечал:
— Да, конечно! И церковное отпевание — как положено. Венков положим столько, что в магазинах Праги не останется ни одного цветочка. Усопший — католик?
Соколов мудро отвечал:
— Теперь это не имеет значения — католик, лютеранин или иудей, — Бог примет его душу… — Потянул Бифштекса за пуговицу. — Он ничего не сказал, только что-то хрипел, но что — я не понял. Теперь остается единственный шанс — надо поработать с Топальцевой, может, она чего знает?
Бифштекс отвечал:
— Я ее два раза расспрашивал, она действительно ничего не знает. Но, господин оберст, попытайтесь вы. Это, как понимаю, последний шанс.
— Это верно — последний шанс. — Доверительным тоном: — Надо внедриться к ней в дом под любым предлогом. Если хочешь сделать женщину рабой, завоюй ее сердце.
Бифштекс последнюю фразу понял по-своему. Он с испугом затараторил:
— Я бы, господин оберст, с удовольствием! Что говорить, Топальцева — женщина аппетитная. Но мне неудобно делаться ее кавалером: меня все знают, да и моя жена — дама высокой нравственности, не одобрит такое служебное рвение. Может, арестовать Топальцеву, посадить в Локет и допрашивать с пристрастием?