— Косолапости в тебе много, — поучительно говорит Рябов. — Недоделок ты… Таланту в тебе нету…
Аноха пуще всего боится этого слова. Вот и сейчас, как сказал Парфеныч про талант, сразу огромная тяжесть придавила Аноху.
…Нет таланта… Быть всю жизнь Анохе незаметным, маленьким человечком… Значит, весь век помыкать им будут другие. Не будет он самостоятельным хозяином, и будет он век коротать одиночкой-бобылем. Другим и почет и уважение… Где-куда выборы — выставляют, в президиум выбирают. А как до Анохи черед доходит, так подымают на смех.
…Косолапость… А разве виноват в том Аноха?
Он тоскливо смотрит и видит, как сквозь оранжево-лиловые немытые окна пробивается поток света и горит в гранях графина с желтоватой водой. Блеск стекла приковал к себе анохин взгляд, и он не в силах оторваться от игры света, веселой и дразнящей. Вот так и Аноха хочет сверкать, чтобы люди видели, что есть, живет, работает человек и хочет иметь радостную и расцвеченную красками жизнь.
— Пошли, что ль? — встал Рябов.
Аноха, овеянный мечтой и расслабленный, шагнул за Рябовым на крыльцо.
Спускался майский оранжевый вечер. За озером, над зубчатым забором хвойного леса, пылала вечерняя заря.
2
Поникший и сумрачный всходил Аноха по скрипучим ступенькам крыльца, заранее готовясь к неприветливой встрече. В сенях он с грохотом передвинул на другое место железное ведро и, заслышав под полом тоскливый писк цыпленка, закричал:
— Не догляди сам — и пропадет птица. Ма-а-а-ать! Рази так за хозяйством глядеть надо?
Половицы шевелились под ногами Анохи, как живые.
Мать что-то бурчала под нос, вызванивая заслонкой. Щи показались водянистыми, без навару, а тут еще старый лодырь — кот торнулся в чашку, пришлось хлопнуть его ложкой по облезлой морде…
С матерью говорить не хотелось. Знает Аноха, что начнет она жаловаться на свои болезни, на неприступные базарные цены, на все на свете.
Лег Аноха на кровать, укрыл голову пиджаком и закрыл глаза. Притворился спящим… Засопел. Но разве перехитришь старую?
Скрипнули половицы, и мать присела на кончик кровати. За ней кот вспрыгнул и уже примащивается поудобней за спиной, урчит.
— Ты, Ванечка, спи. Это я так… скушно… Спи, Ванечка, — дребезжит мать.
Аноха открыл глаза и видит: да ведь это ж он, Ванька Шагов, восьмилетний мальчишка, наигравшись в городки, лежит на кровати, а мать сидит рядом, поджидая отца. Та же закопченая груша электрической лампочки, роняющая скудный свет; те же звенящие мухи; тот же неистребимый запах домашней жизни…
Припомнилось Анохе, как хоронили отца, первейшего по заводу пьяницу, и как его друзья-собутыльники пировали целую неделю, справляли поминки, как долгими ночами истекала воем и слезами мать… Потом цех — туманный и жаркий: Ванька в чистильной задыхается в непобедимой пыли, а горшки радостно визжали под металлической щеткой, словно черные щенята, когда их холит любящий материнский язык.