— Никогда! Никогда не влезай в 30-летний договор с банками! Бери на 15 лет и старайся выплатить в 10, — учил он меня еще лет 20 назад.
Мудрый.
Теперь из жилой он переходит в коммерческую недвижимость — купил два больших шопинг-центра на 22 бизнеса каждый и еще что-то по мелочи.
— А что дети?
У него был рыхловатый сын, которого, видно, дразнили в школе, и поэтому тот покрыл себя брутальными татуировками. Забавный такой — заставлял отца говорить с ним по-английски. Еще была дочка-тихоня.
— С детьми проблема, — несколько наигранно говорит Луи, — я им совсем не нужен!
Оказывается, сын-толстяк замутил успешный стартап и на него уже работают 18 человек, а дочка очень удачно вышла замуж и купила большой дом. Луи изловчился и тихонько вручил ей чек, чтобы загасить задолженность перед банком, но молодой муж его строго отчитал и вернул бабки.
— Ты видишь! Они во мне не нуждаются.
— Так я не понял — ты жалуешься или хвастаешься?
Щелки глаз сужаются до миллиметра, лукавый азиат смеется и разводит руками. Счастливая старость.
Из русских на пляже два чикагских литовца да бывший уралец, дальнобойщик Милевич.
— Ну че ты жидишься? — говорит он. — Полтинник же всего.
Но гонять на глупых джетски мне неохота, а ему в одиночку неинтересно.
— Да я плавать не умею. Перевернусь еще, утону — маеты сколько. Труп везти, бумаги всякие…
— Не ври. Ты жмот. Просто жмот, — весомо заключает Милевич и идет к воде.
Литовцы с интересом слушают разговор, хотя по-русски не понимают. Вдруг он разворачивается:
— Ну на хоть поснимай меня, — и протягивает свой телефон.
Я и снимаю. Снимаю, как метрах в ста от берега он резко добавляет газ и с башки его слетает недавно купленная шляпа I love Costa Rica. Он останавливается, глушит мотор и ныряет за ней в воду, а я, утратив всякий интерес, возвращаюсь на лежак дремать.
— Триста долларов!!! — доносится до меня вскоре. — Триста за очки отвалил и, блин, прямо в них нырнул за шляпой!
— Oh, shit! — сочувствуют литовцы.
Я делаю безразличное лицо и, подавляя притворную зевоту, лениво спрашиваю:
— Так у тебя вроде цепура была с крестом…
С округлившимися глазами Милевич с размаху хлопает себя по мокрой груди и, ощутив крест, нервически смеется.
Фима работал администратором у Тарапуньки и Штепселя. У него была жена, но она померла, а через год он стал жить с Надей. У Нади была красивая грудь и круглый, как колобок, сын-подросток. Фима любил Надю, Надя любила своего ребенка, а ребенок любил поесть.
— …Она ему отрезает, и он ест! Я терплю, терплю, не выдержу и говорю: «Наденька! Ведь за этот сервелат мне в столе заказов унижаться пришлось! Ведь сервелат вообще не едят ТАК». А она молчит, отрезает и смотрит, как он дальше ест. Она резала сервелат, как мое сердце! Он жует, а она смотрит на него так, как на меня не смотрела никогда…