— Все это было усеяно трупами. Немцы рвались к Волге, а наши оборонялись. Оборону держала дивизия генерала Родимцева. Я видел это своими глазами.
Девушка сделала знак своей напарнице и, когда та умолкла, перевела слова Геннадия Антоновича, а затем сказала ему по-русски:
— Эти люди — туристы из Германии. Мужчины воевали здесь.
«Старые знакомые явились, — усмехнулся про себя Геннадий Антонович. — Решили прошлое вспомнить. До Волги нас гнали, а в Сталинграде в капкан попали. А капкан-то оказался волчий — прихватил намертво. Поди и сейчас не могут понять, как это все случилось».
Мужчин в группе было большинство, и все они были преклонного возраста — лысые, седые, но еще крепкие старики. Немцы повернули головы в сторону Геннадия Антоновича. Кто-то из них что-то сказал. Девушка наклонилась к нему:
— Они спрашивают, сколько тогда вам было лет?
— Тринадцать.
Тут же последовал другой вопрос:
— А что вы во время битвы делали? — Девушка опять наклонилась и перевела вопрос немцев.
— Таскал из Волги воду нашим раненым и снайперам. Снайперы жили рядом с нашим блиндажом.
Девушка перевела ответ Геннадия Антоновича. А он тихо попросил ее:
— Скажи им, Паулюс после войны признавался, что его армия при штурме этого дома потеряла солдат и офицеров больше, чем при оккупации Франции.
Девушка неторопливо, но четко перевела эти слова. Показалось, что немцы насторожились. Какое-то время они разглядывали Геннадия Антоновича не то с любопытством, не то с враждебностью. И вдруг они о чем-то заговорили между собой, замахали руками. При этом бросали в его сторону косые взгляды. Чуть погодя они поспешно куда-то ушли, будто на что-то обиделись. Лишь один высокий старик с совершенно белой, но еще густой шевелюрой, склонив голову, стоял, как по стойке смирно. Постояв немного в таком положении, он вдруг резко развернулся и пошагал за ушедшими. Девушка наклонилась и шепнула:
— Спасибо вам.
Геннадий Антонович понимающе улыбнулся и кивнул.
…Вечерело. Мы сидели с Геннадием Антоновичем на балконе его квартиры. Рассказав о встрече у Дома Павлова, он надолго умолк и задумался. Я дымил сигаретой и не мешал ему думать. Вдруг он ворохнулся, тронул меня за плечо и заговорил:
— Вот о чем в последнее время я все чаще думаю. Много сейчас говорят о примирении, о прощении друг друга. По телевизору, по радио, в газетах — везде говорят и пишут. Умом понимаю, что вечно жить во вражде и злобе нельзя, а вот душа не принимает этого примирения. Не принимает и все, хоть лопни. На моих глазах «юнкерс» потопил санитарный пароход. Я видел, как медсестры пытались спасти раненых, метались по палубе и гибли от осколков и пулеметных очередей. Из горящих кают выползали раненые. Доползали до края палубы и сваливались в Волгу. А ведь летчик видел, что пароход санитарный. Видел и добивал, пока он не пошел ко дну. До сих пор этот пароход стоит у меня перед глазами. Страшные крики, стоны и медсестры в белых халатах, многие из них уже неподвижно лежали на палубе. А «юнкерс» добивал, не получая отпора. Немцы этого не переживали, да и не могли пережить потому, что наши не могли себе позволить такого зверства. Да, не могли. Мы — другие люди. Да, другие.