— Вот погляди, — заговорил Геннадий Антонович. — На всех картинах — пейзажи, природа, мирная жизнь. А ведь Федор Иванович воевал, капитан танковых войск, на Курской дуге сражался. Страшная была битва. Гитлер хотел взять реванш за Сталинград и за Москву. Не вышло. Одолели наши и на запад немчуру погнали. А Федор Иванович войну-то не рисовал. Как-то позвал он меня к себе в мастерскую. Я, конечно, пришел. Поглядел и ахнул: множество картин и везде мирная жизнь, природа, пейзажи. «Чего ж ты, Федор Иванович, войну-то не рисуешь?» — спросил я. «Войной я, Геннадий, сыт по горло, — ответил он. — Что такое война? Слезы, смерть, жестокость. Она пришла и ушла. А это, друг мой, — он пристально так поглядел мне в глаза, — это, друг мой, вечно. Человек для созидания рожден, а не для войны. А ты разве не сыт войной?» — спросил он, резко как-то спросил. «В тринадцать лет седеть начал», — ответил я. «Вот-вот, в тринадцать», — буркнул он. Вот такой был человек Федор Иванович Суханов, — подытожил Геннадий Антонович и добавил: — Тогда-то он и подарил мне несколько картин. И еще потом при встрече дарил. Так и собралась у меня целая галерея картин Федора Ивановича.
Мы не торопились уходить на балкон. Картины Суханова не отпускали, они буквально притягивали к себе, заставляли думать, думать о жизни, о нашем мироустройстве и о месте в нем человека. Вот тогда-то я и понял, что дружба этих двух людей — художника-воина и сталевара, сталинградского Гавроша — была совсем не случайной. Я приостановился возле картины «Сирень». Кисти сирени были выписаны столь выразительно, что казались совершенно живыми, только что сорванными. Я даже невольно потянул носом: так и казалось, что в комнате вот-вот запахнет цветущей сиренью…
Ранним летним утром Геннадий Антонович со своим другом ехал на стареньком «жигуленке» по проспекту имени Ленина. Ехали они на Спартановку проведать захворавшего товарища, с которым после завершения Сталинградской битвы учились в ФЗУ, а затем работали на заводе «Красный Октябрь». Вчера товарищ позвонил по телефону. Сказал, что готовится к операции, и просил приехать. Вот и всполошились бывшие фэзэушники, уже давно ставшие пенсионерами. Не доехали до Дома Павлова, мотор вдруг зачихал, зафыркал, и машина остановилась.
— Ты пока погуляй, покури, а я мотором займусь, — сказал друг Геннадия Антоновича и вышел из машины. Он был старый водитель и умел лечить всякие машинные «болячки».
Возле Дома Павлова стояла группа людей. «Куда это они в такую рань?» — подумал Геннадий Антонович и тоже направился к Дому Павлова. По обличью и по одежде определил, что люди не российские, а скорее всего, иностранцы. Девушка-гид что-то громко рассказывала и показывала рукой в сторону стадиона «Ротор». Геннадий Антонович прислушался и уловил некоторые немецкие слова. «По-немецки шпрехает, значит, немцы», — догадался он. Рядом с девушкой, которая рассказывала, молча стояла другая девушка. Она тоже была гидом. Геннадий Антонович осторожно протиснулся к ней и негромко сказал: