— Ну как? — спросила женщина и смахнула с табурета несуществующую пыль, предлагая Галине сесть.
— Как, как! — неожиданно молодым сварливым голосом отозвался старик. — Ты же, дура, все наделала, а теперь — как.
— Поедем или нет, последний раз спрашиваю, человек за билетами пришел.
— Не поеду я к ним, лучше в богадельню, лучше здесь помру, — он стукнул пяткой валенка мягко о стену. — Не поеду, и все.
— Да где ж здесь, Степа? Где здесь? — Женщина отошла к окошку, стала спиной к Галине, заслонив свет большим своим телом. — Дочка нас обманула.
— Не нас, а тебя, дуру, тебя, тебя! — закричал тонко старик. — Ты и поезжай, а я ее видеть не хочу.
— Зимой приехала, говорит, мало ли что, вы старые уже, перепишите дом на меня. Мы переписали, а она и продала его. Теперь к себе велит ехать, а он вот не хочет, сердится очень, — хозяйка отошла от окна, села около мужа, улыбнулась Галине жалко. — Ну что, решай, человек-то ждет.
Сейчас, когда сидели рядом, напомнили отчего-то Петьку с Машей, беспомощные такие же, растерянные, хоть и старые. И, не думая уже о билетах, что так нужны, а лишь о безысходности их безнадежной, сказала:
— Да отчего ж ехать-то не хотите, при дочери-то лучше, легче жить будет.
— Будет, как же! Из ее рук смотреть, а у нее любой кусок на учете.
Женщина не возразила мужу, только вздохнула длинно.
— И народ там военный очень, — он наконец поднял голову, взглянул на Галину робко.
— Да какой народ? — ласково спросила Галина, голосом заглушив в себе сострадание и жалость. — Какой народ?
— Латыши, — значительно сказал старик, — за латышом она замужем, а они военные очень, суровые. — А в голубеньких, по-детски закисших глазках уже теплилась просьба не согласиться, утешить.
— Ой, да ну что вы! Они хозяйственные, справедливые, к пожилым относятся хорошо, я видела, большое уважение оказывают, правда, воспитаны так, — Галина даже руки прижала к груди, чтоб поверил скорее. И он поверил, потому что не было лучшего выбора у него, как только поверить.
— Может, и вправду, может, не даст ей того… куражиться, а? — спросил жену.
Готовность его примириться с судьбой своей, что обнаружилась так неожиданно, его желание увидеть судьбу эту нестрашной, обычной вернули женщине утерянную уверенность и власть.
— Напридумывал тут про родное дитя, она ж как лучше хотела, — сказала с привычной сварливостью и, встав с лавки, сообщила Галине с чопорной надменностью, будто не сидела только что, безгласная от вины своей: — Вы уж извините за беспокойство, но ждут нас очень, волнуются, как долетим. Первый раз ведь лететь-то.