Мысль изреченная есть ложь.
— Мысль изреченная есть ложь, — сказала я сыну и улыбнулась.
Но он не улыбнулся мне в ответ, смотрел все так же напряженно и внимательно.
— Ну а все-таки? — спросил он.
— Я вмешалась в его судьбу, понимаешь, вмешалась, и тем самым взяла на себя ответственность за нее. Он ведь не просил меня вмешиваться.
— Но у тебя же есть и другая ответственность. Вот мы завтра уезжаем, и ты обещала мне шорты…
— Слушай, даже мне эти шорты надоели, — угрожающе сказал муж, — что ты о них заладил.
— А я не о них, — ощетинился Петька и даже покраснел, он, видно, не ожидал такого предательства от отца. — Ты ведь сам говорил, что в доме кавардак и в дорогу не собрались. Говорил? — И, не давая мужу ответить, спросил меня: — А зачем люди заводят собак? Вот ты, зачем Волчка завела? — Он, видно, твердо решил выяснить что-то важное ему.
— Для тебя.
— Для меня?
— Да. Чтобы ты рос добрым.
— А почему я должен стать добрым, если у меня собака?
— Я надеялась, что ты почувствуешь, поймешь, что у этого существа на всем огромном свете никого нет.
— И твои надежды не оправдались? — спросил сын.
— Кажется, нет, — я заставила себя прямо посмотреть ему в глаза, хотя мне было очень трудно сделать это: никогда я еще не говорила ему таких жестоких слов.
Но сын выдержал эти слова и мой взгляд выдержал.
— И еще меня огорчило, что ты так и не понял, что меня удручает. Ведь не только… — Но сын перебил меня:
— А меня огорчило, что вот с собачкой возиться ты находишь время, даже когда дел у тебя полно, а когда я о чем-нибудь попрошу, то…
— Я тебе последний раз говорю, иди спать, — взорвался муж, — устроил здесь выяснение отношений! Немедленно спать!
— Это не я устроил! — Петька вскочил, рывком дернул к себе том Моммзена, и его любимая чашка старого фарфора, мой подарок, с нежным звоном рассыпалась по полу, словно лепестки опавшего цветка, множеством тонких изогнутых осколков.
— Довольна? — спросил муж, когда дверь Петькиной комнаты с громким стуком закрылась за ним.
— Освободи, пожалуйста, стол, мне надо гладить. — Я все никак не могла попасть вилкой утюга в черный штепсель на стене.
— Освободил. — Он громко двинул стулом, встал из-за стола и ушел.
Утро пришло незаметно. Я увидела его, когда, догладив последнюю рубашку, положила ее на верхушку высокой стопки других и подошла к окну.
Утро это было печальным и робким. Словно чувствуя, что скоро туманная прохлада сменится ослепительной жарой, все вокруг замерло, и ни один звук не нарушал покорной тишины. Окна дома напротив были открыты, и мне показалось, что там, в сумраке комнат, люди не спят и тоже слушают тишину, поняв, что она предвещает.