– Фрэнки, не надо, – просит мама.
– Нет, вы мне ответьте, – настаиваю я. – Вы что, приехали в другую страну, вырастили двоих детей только для того, чтобы потом с ними, блин, больше никогда не разговаривать?
Мы попадаем в выбоину. Мне хочется собрать все ямы, чтобы эта гребаная машина развалилась. Папа издает странный звук, будто рыгает. Я поворачиваюсь к нему, он морщится.
– Фрэнки, веди аккуратный, – просит он. – Пожалуйста.
Мой гнев отступает, как только папа говорит «пожалуйста». Он никогда не использует это слово.
– Мамочка, – просит папа, – мне стакан, стакан, стакан.
Мама смотрит на бумажную полоску и смятое донышко.
– Больше нет стакан, папа, – отвечает мама и хватается за наши с папой спинки кресел.
– Фрэнки, стоп! – кричит она. – Стоп, стоп, стоп!
Я торможу. К счастью, дорога пустая и темная. Папа открывает дверь, и его рвет на землю. Машин на дороге нет, и никто этого не видит.
– Ты пьян? – спрашиваю я, хотя и так знаю, что он не пил.
Я спросил просто потому, что смутился.
Смотрю на маму, но та молчит. Папа тоже ничего не говорит. Он захлопывает дверь.
– Я в порядке, – сообщает он. – Фрэнки, теперь ехать домой.
Мы подъезжаем к дому. Он примыкает к стене из шлакобетонных блоков, она отделяет дом от проходящего рядом шоссе. Я паркуюсь. Подъездная дорожка вся в пятнах машинного масла. Трава на нашем газоне короткая и сухая. Говорят, что иммигранты привозят на свою новую родину старую эстетику. Теперь я с этим согласен. Для провинциальных корейцев в восьмидесятых наш дом, наверное, был дворцом.
Я выхожу из машины и помогаю маме с папой войти в дом.
– Ты что‐то не то съел? – спрашиваю я папу.
– Я о’кей, – твердит он.
Мне хочется его ударить, но папа сейчас выглядит так, что, кажется, один удар его убьет.
Мы входим в дом.
– Я пойти прилечь, – говорит папа и медленно поднимается на второй этаж.
Я слышу, как он устраивается в кровати поудобнее, потом в доме наступает тишина. Мы с мамой стоим в прихожей, заставленной нашей обувью.
– Мама, что происходит? – тихо, почти шепотом спрашиваю я.
– Он о’кей, – отвечает мама и начинает моргать, на ресницах висит слеза.
– Мам, папа в порядке?
– Пора спать, – отвечает мама. – Говорить потом.
– Мам…
– Ты не надо волноваться, – говорит мама. – Мы есть потом говорить. Мы о’кей.
– Кто – мы?
– Фрэнки, пора спать. – Больше мама ничего не говорит.
Она уходит на второй этаж, и я остаюсь один.
* * *
Когда я наконец начинаю засыпать, мне снится, что на лбу у меня чья‐то прохладная ладонь. Может, это Джо? Я открываю глаза. Это не сон. У меня на лбу действительно лежит холодная ладонь. Это мама. Она в пижаме, сидит в темноте на моей кровати, положив руку мне на лоб. Не для того, чтобы проверить, есть ли у меня температура. Просто так.