– Но я так надеялась сделать что-нибудь, чтобы облегчить страдания доброй королевы и ее дочери, – всхлипывала Джоан.
– Ш-ш-ш! Не называйте ее здесь этим титулом! – прошипела Джейн, хотя в душе рукоплескала мотивам этой девушки. – Вы можете навлечь на себя еще большую беду. Вы сделали все, что могли. Оставьте это в прошлом и ведите себя так, будто ничего не было. Скандал скоро утихнет, поверьте мне.
Джейн силилась скрыть свое отвращение и ужас, когда в ноябре пришло известие о варварской казни в Тайберне кентской монахини и ее последователей. Женщины говорили об этом, а ее передергивало; у некоторых мужья или братья были среди толпы людей, ставших свидетелями ужасной кончины приговоренных. Самой монахине повезло: ее повесили, прежде чем обезглавить. А вот пятеро мужчин, казненных вместе с ней, из них четверо – священники, претерпели муки смерти, уготованной изменникам. Их протащили к месту казни на волокушах, так как предателям не полагалось ступать по земле, потом вздернули на виселице, но не умертвили окончательно, только придушили, затем привели в чувство, после чего выпотрошили: кастрировали, выпустили кишки, вырезали сердца. Если они все еще оставались в сознании – трудно представить, чтобы кто-нибудь мог пережить такие муки и сохранить разум, – то видели, как жизненно важные части их тел бросают в огонь, и только после этого их милостиво освобождали от страданий отсечением головы. Но и тогда кровавая бойня не прекращалась: тела казненных четвертовали и выставляли обрубки на публичное обозрение в качестве предупреждения: вот какая страшная участь ожидает всех, кто ослушается короля. Голова монахини из Кента, насаженная на шест, теперь смотрела с высоты на Лондонский мост.
Ужасала Джейн не сама по себе жестокость казни, а то, что король достиг той точки, когда был готов проливать кровь несогласных с ним. В каком страшном мире она жила! Ей вдруг всем сердцем захотелось домой – туда, где было безопасно и жизнь шла своим чередом, где старые обычаи имели значение и добрые люди не испытывали мук за то, что следуют велениям совести, и где можно было блюсти веру и следовать традициям, освященным и проверенным временем.
Она знала, что это фантазии. Даже Вулфхолл теперь не являлся тихим убежищем. Все они были повязаны новыми законами, и отец Джеймс тоже. Если бы она приняла монашеский обет в Эймсбери, даже авторитет приорессы не мог бы защитить ее. Нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности, и меньше всего при дворе, блестящем и пышном, многолюдном и кишевшем интригами.