После энергичного протеста советской миссии этих добровольцев отправили к нам в лагерь. Из их среды был назначен комендант лагеря — бывший советский полковник. Остальные составили как бы внутрилагерную полицию. Вряд ли судьба этих людей, при возвращении домой, сложилась иначе, чем добровольцев в немецкой армии. И те и другие были, по советским законам, двойными изменниками родины.
Примерно такой же численности была группа так называемых «кельнских партизан». Эти бывшие военнопленные, как и мы, сбежали и прятались среди развалин города. Как долго, мне неизвестно. «Партизаны» редко находились в трезвом состоянии, чтобы толково, без бахвальства, рассказать свою историю. Выглядели они настоящими бандитами. Афишировали свои «заслуги» и требовали привилегий, сводившихся в конечном итоге к добыче спиртного. Настроены были остро просоветски.
Мы, в отличие от «кельнских партизан», не считали себя заслуженными борцами с фашизмом. Однако Мамедов, предвидя будущее, составил список диверсионных актов, будто бы совершенных нами. Я его не подписал.
Все категории лагерников находились в удивительно хорошем состоянии здоровья и поражали американцев, как раньше немцев, своей выносливостью. У меня после плена и пребывания в лесу значительно улучшилось здоровье, но ослабела память, до того, что я позабыл свой домашний адрес. Только со временем наступило улучшение.
В лагере быстро возникла баптистская община. Ее организатором был высокий, худой, очень смуглый человек, лет уже за сорок. У немцев он сидел в концлагере. Горел проповедничеством. Откликались на его проповеди главным образом молодые девушки. Молящиеся собирались вечером на бывшей свалке и пели религиозные песни. Вначале некоторые присутствующие свистели и смеялись. Но поющие не обращали на это внимания, и вскоре слушатели стали вести себя приличнее и даже собирались заранее послушать песнопения.
Я познакомился с одним молодым баптистом — украинским колхозником. Он был мал ростом, с нечистым серым лицом и короткими ручками. Но светлая, несгибаемая вера выделяла его из толпы репатриантов и отражалась на лице и в глазах. От предложенных мною добавок к питанию он решительно отказался. Рассказывал евангельские притчи, смысл которых с трудом доходил до меня. Я как-то заметил, что ему лучше было бы не возвращаться домой. Не секрет, как там относятся к верующим. Но он просто, без позерства, ответил: «Да, мы все это знаем, мы едем домой, чтобы пострадать за веру!» Через несколько месяцев он уехал с первой же партией возвращенцев. Я провожал его. Глядя на невзрачную фигурку в пиджаке не по росту и с маленьким кулечком в руках, думал: «Вот она, соль земли русской!»