Затем видит Егор двадцатую аудиторию, свой стол у самой кафедры, Витю в новом темно-синем костюме, в который они вбухали четыре стипендии (Егору, по жребию, еще раньше купили пальто). Витя выглядит в нем министром, дипломатом и, черт возьми, самим Мастрояни, бросившим сцену и поступившим в их институт. Сопротивленка, преподаватель сопромата Софья Федоровна, шутит по поводу Витиной обновки: «Еще раз убеждаюсь, что не место красит человека, а человек место», — и Витя, не терпящий быть на виду, зло и резко отвечает: «Надеюсь, вы подразумеваете не себя».
Софья Федоровна растеряна, на щеках — розовые пятна, в аудитории — гул, а Егор, поначалу устыдившийся Витиной резкости и до жара завиноватившийся перед Софьей Федоровной, постепенно приходит в себя: «Может, так и надо? Чтобы и в мелочах над тобой не шутили? Наверное… Да, да, о себе думать ежесекундно! Прав Витя, прав. Достоинство хранить хоть где, хоть перед кем. Так себя держать, чтобы все понимали: он вот такой-рассякой, но с этим нельзя не считаться. Ведь так держится Витя…»
Вспоминаются также Егору разные вечеринки и вечера, происшедшие в течение студенчества, и опять-таки Витя на этих веселых сборищах, расставшийся с обычной сдержанностью, умеющий хохотать до изнеможения (платок у глаз и тонкие, булькающие всхлипы); знающий уйму фокусов с монетами, картами, шариком от пинг-понга (прячет за щеку, вытаскивает у соседа из-за ворота); поражающий рассказами о чудесах («В Африке есть племя, вся еда которого — стакан сока в неделю», «В Сахаре откопали древний космодром») и прекращающий тем самым нудные разговорчики о преподавателях, горящих лабораторных и курсовых проектах. Подобное Витино превращение — из молчунов да в отчаянные весельчаки — больше всего удивляло Егора: «Какой он странный. Иссмеялся весь, а завтра снова замкнут, сух — не подступишься. Умеет, черт, обаятельным быть. Мне бы так…»
Опять машину качает по желтой, мертвой зыби, и, отступись от воспоминаний, Егор замечает: они проезжают Турму, деревушку с заколоченными избами. Значит, минут через десять Максимиха, а еще через часок они очутятся на берегу: теплый, мягкий песок под босыми ногами, слабый, холодноватый запах сырой рыбы, гудящее пламя над смольем, застывшие кусты кислицы, белая пена над котелком, которую он снимет почерневшей деревянной ложкой. И так будет сегодня, завтра, понедельник невообразимо далек, пока-то доберется до здешних мест. И можно сладко жмуриться, постепенно проникаясь безмятежностью, свободой, покоем.
Шофер живет на краю Максимихи, он подруливает к палисаднику, кричит: «Разойдись!» Когда мужики, тяжелые, неуклюжие после дорожной качки, растягиваются по улице, шофер снова кричит: «В понедельник чтоб к шести! Ждать не буду! Пейте меньше, черти!» Мужики будто не слышат, боятся повернуться, чтобы не потерять, не спугнуть блаженных улыбочек, возникших в предвкушении ядреного жара на банном полке, кисловато-ледяной крепости браги, которую, разморясь, можно будет глотнуть, сидя на лавке в одних подштанниках.