Эхо падает неподалеку, поначалу гулко лопнув и просыпавшись затем тихими отголосками в мокрый, прибрежный тальник. А Витя с бессмысленно лунатической улыбкой прислушивается к нему, и постепенно закипает радость: как хорошо, что он здесь один, может не таясь отодрать тряпицы с гнойников и с наслаждением почесывать красновато-шелушащуюся кожицу вокруг них. Сам себе подсудимый, сам себе судья, это равновесие представляется ему спасительным, но неожиданно снова токает, горит боль в нарывах — к врачу бы, к врачу! Пусть проказа, пусть позор, только бы вылечиться!
«Почему Егор ушел? Почему не выслушал? Ведь я же хотел ему все рассказать, сознаться — вот все так, только свою боль берегут, до чужой дела нет, хоть бы полноши взяли, ведь тошно мне — очень, очень». — До бешеной скачки крови охота сейчас Вите кому-нибудь пожаловаться, участия христа ради попросить, но не у кого — ни у зверя, ни у птицы, — потому что на такую боль не жалуются, за такую боль не жалеют.
«Ты завидовал ему? Нет. Ненавидел, мстил? Нет! Хотел его женщину? Нет же, нет! Это он мне завидовал, это он меня любил. Может, слишком даже. Но это вовсе ни при чем. Я знаю, каждый какую-нибудь гадость прячет, и никому про нее ни слова — не принято, запрятано далеко, а есть, есть, может, с рождения самого. Я знаю. Договорились: то-то и то-то плохо, а вдруг и неплохо, вдруг наоборот? Если бы когда-то наоборот договорились? Каждого эта гадость точит, но приучились скрывать, привыкли, а я не умею, не могу. Сил не хватает. Можно же по-человечески-то понять. Проверить бы — так все могут написать. Да все пишут, все. Я знаю…»
После второго курса Витя практиковался на машиностроительном заводе в должности сменного мастера, то есть изображал тень всамделишного, узаконенного штатным расписанием мастера, тяжелорослого мужика Василия Лесникова, румяного, вислощекого, с белопыльными усами. Мастерил Василий недавно и любил при стечении публики подвести Витю к громадному зеленому горбу расточного станка и громко, сожалительно вздыхая, сказать:
— Вот, брат, на этой железяке семь разрядов постиг. Выше некуда, но без работяги разве ж обойдешься. Мастером вот поставлен, потому что все про это дело знаю. И академий твоих не надо.
Очень также нравилось Василию посещать планерки, утренние и вечерние, летучки, производственные совещания, собрания цехового актива, расширенные заседания партбюро с привлечением мастерского состава, где он обязательно «вставлял перья» («И я, брат, этому, технологу с малых серий, тоже ромбик на пиджаке носит, вчера такое перо вставил! Ты, мол, не кричи — поток, поток! — ты, мол, подумай, что рабочий класс жрать будет при твоем потоке»). Если термический тянул с заготовками, Василий по двадцать раз на дню говорил Вите: