Но не бежит, держится, проглатывает колющий, тошнотворный ком. Вообще в Майске он взял себя в руки, с прежним спокойствием состязался с жизнью: «Здесь я вылечусь, вылечусь. Здесь я стану как все и даже лучше. Здесь я буду на самом деле таким, каким придумал себя». И уже выигрывал состязание.
Тамм спросил: «Витя, почему вы не вступаете в партию? Такие серьезные молодые люди должны быть в партии».
Он с радостно екнувшим сердцем ответил: «Я не думал об этом. Думал, что рано».
Михаил Семенович покровительственно улыбнулся: «Чем позже, тем хуже, — так, кажется, говорят, молодой человек. Очень хорошо, что рано».
Витя несколько дней носил в себе торжествующий крик: «Аг-а! Вот вам всем! Я еще не выдохся, фальстартов не было, дистанция — за мной, за мной!»
И — хлоп! — эта рекламация из Златоуста. Тамм ему ничего не говорил, как и всем, но Витя снова истерически испугался, что, если он не поддержит, не поддакнет Михаилу Семеновичу, тот отберет рекомендацию, поставит на плохую схему, а если узнают ребята, что он солгал из-за страха, будут презирать, ненавидеть, придется уехать черт знает куда, — и завертелся, закружился волчок призрачного, химерического воображения.
В тот вечер в комнату заглянула Вера, Витя с ласковой улыбочкой вежливо спросил: «Егора ищешь? Прикидываешься, что любишь его, а самой спать, спать с ним охота. Больше же в тебе ничего нет».
Вера ахнула и убежала, а Витя все с той же ласковой улыбочкой сел за письмо. «Вытерпите, промолчите. Вы же хорошие, честные. Вот вам, вот вам, вот вам!»
* * *
Витя уходит. Егор еще минуты две сидит за столом, шевелит губами, словно что-то доказывая себе, встает, улыбается Вере и бежит догонять.
— Витя, подожди. — Егор подбегает, они сходятся почти вплотную — со стороны доверительно беседуют товарищи — давненько так не стояли. — Ты что собираешься делать?
— То же, что и ты.
— Я требую, чтобы ты рассказал все.
— Даже вот как?
— Ты должен сказать, понимаешь?
— Специально для тебя: экспертиза ошиблась.
— Витя, но я же знаю.
— Что ты знаешь? Отстань, видеть тебя не могу!
— Витя, ты скажешь.
— Уйди!
— Нет, ты скажешь, слышишь?
— Никогда! Никому! Понял?
— Тогда я убью себя. — Егор спокоен и тверд.
— Чепуха!
— Я серьезно.
— Не пугай.
— Этим не пугают.
* * *
«Он признается, или я ничего не стою. Он признается, или лучше не жить. Мне страшно говорить это, но я верю, что не испугаюсь. Я никогда не думал, что смертью можно что-то доказать. Я думал — амбразуры закрывают только в бою, только в атаке и только тогда жертва имеет смысл.
Но я должен, должен думать теперь иначе! Прожиты годы, прожиты без горестей и страстей, заполненные неистовой, бессмысленной дружбой и ничем, кроме нее! Да, да, все эти годы я служил дружбе, преклонялся перед ней и верил, что живу счастливо и свято.