Утром в день свадьбы Трофим Пермяков с завидной точностью поспешил на службу, хотя никто бы не укорил его за предусмотренный законом отгул. В обед отсиделся в конторе, мучаясь жениховским своим положением: любого встречного приглашай к столу да еще улыбку из себя тяни — изображай душевное довольство. В предсвадебной суете он видел досадный сбой всего прежнего хода жизни, такого обстоятельного и размеренно плавного.
Конторские знали нрав Трофима и не приставали с веселыми расспросами о свадьбе, не связывались — пошлет куда подальше, а потом драться, что ли, с ним.
Но с Дальнего озера пришел за ондатровыми капканами Иван Фарков и, дорвавшись до райцентровских запасов водки, с утра колобродил в конторе — в полный голос ругал директора промхоза, главбуха, приемщика пушнины, но вдруг, без перехода, сменил гнев на милость, всех зауважал, занежничал и, конечно же, сунулся к Трофиму:
— Слыхал, слыхал, Трофимушка! — черный, мордатый, здоровый Фарков неожиданно прослезился. — Прошла молодость-то, прошла! Уж я ли не парень был — не стало. И тебя, Трофимушка, сегодня пропьем. Ох, пропьем, не пожалеем!
Трофим упер глаза в стол, сухое, бледное, длинное лицо порозовело.
— Распишусь, тогда и с поздравлением лезь. А пропить, Ваня, без тебя пропьют. Завтра опохмелиться приходи.
— Но-но-но! Не зажимай! — Фарков погрозил толстым грязным пальцем. — А я те, Трофимушка, гостинцу привез. Сохатинка-свеженинка — хошь, шашлык жарь.
— Не нужен мне твой гостинец. Иди проспись лучше, не разоряйся.
— Обижа-аешь! — густо протянул Фарков и покрутил тяжелой головой. — Ох, обижа-аешь!
— Иди, иди, парень. Добром говорю.
— Молчи, жених. Хрен на палочке — вот ты кто! — И Фарков плюнул на Трофимов стол.
Трофим вскочил, и графин с водой на тяжелой скорости пронесся мимо увернувшегося Фаркова.
На мгновение протрезвев, Фарков выскочил за дверь, но снова просунулся.
— Врешь, Трошка. Не возьмешь на скандал — ученый. Думаешь, тебе — свадьба, а мне — сутки?! На-ка вот! Графин я те после припомню! Недоносок ты, и дети твои недоносками будут! — Фарков скорчил мерзкую рожу, скурносился, наморщил черные толстые щеки — глаза, придавленные ими, превратились в щелки, хищно выставились крупные желтые зубы. — Ы-ы! Мыфыфей! — гнусаво и непонятно подразнил Фарков и, сторожась, прикрыл дверь.