До сих пор я надеялась, что картина, висевшая прежде на месте портрета французского маркиза, имеет какое–то значение, что на ней окажется лицо, похожее на мое, но теперь мне было ясно: ее с тем же успехом могли просто–напросто продать. И все же, если портрет в доме, то, скорее всего, он на чердаке.
Я осторожно продвигалась к лестнице на чердак, держа в руке свечу, которая прожигала маленькую бледную дырочку в бархатной тьме коридора. Когда я поравнялась с комнатами Гиацинты и Примулы, ноги мои сами собой остановились, что было крайне глупо и неосмотрительно с их стороны. Откуда–то доносилось слабое гудение голосов. От испуга я чуть было не юркнула обратно в детскую, но здравый смысл подсказал, что сестры, видимо, заснули, не выключив радио. Я подкралась к двери, из–за которой слышался гул, пытаясь припомнить, чья это комната — Гиацинты или Примулы. Впрочем, не имеет значения. Голос не мог принадлежать ни одной из сестер. Говорил мужчина. Так и есть — радио.
Давай же, Тесса, пошевеливайся! Я добралась до чердака, радуясь, что захватила спички на тот случай, если свечка вздумает погаснуть. Эта дрянь так и поступила, а спички оказались отсыревшими, и я извела четыре штуки, пока наконец снова не зажгла свечку. Старательно прикрывая пламя, едва не обжигаясь, преодолела последние ступени и толкнула дверь. Два часа! Времени оставалось все меньше. Свечку я пристроила на большом чемодане рядом с окном. Именно здесь стояла Шанталь. Помнится, она еще подобрала с полу какую–то картину и положила на чемодан…
На чемодане и в самом деле лежала картина, я наклонилась и подняла ее. Из желтого сумрака на меня смотрело лицо. Лицо, которое я, быть может, узнала бы, если бы кто–то не водрузил на его обладателя пышный парик, широкополую черную шляпу и черную повязку на глаз. Зачем? Трясущимися пальцами я поскребла холст и поднесла картину поближе к пламени свечи. Нога моя коснулась чего–то мягкого. Наверное, старый коврик… Я попыталась отпихнуть его, но коврик не сдвинулся с места. Глаза скользнули вниз. Это был вовсе не коврик, а Минерва.
Картина, какую бы тайну она ни таила, может подождать. Я опустилась на пол и положила голову Минни себе на колени. Желтые глаза были подернуты пеленой.
— Очнись, старушка! — прошептала я, поглаживая уши собаки.
Внезапно меня посетила ужасная мысль: а что, если собаку никто не похищал? Что, если ее просто отравили?! Я начала трясти Минни, она недовольно приподняла голову. Какая же я дура! Если Минерву отравили, то тряской делу не поможешь. Но как она очутилась на чердаке? Приползла сюда, чтобы… чтобы умереть?..