— Только в княгини? — поинтересовался Димитрий.
И Кульжицкий остановился.
Замер.
Вздохнул.
— Моя матушка… пребывала в странной уверенности, что происхождение ее позволяет Гдысе претендовать на большее. Но это моя матушка. Я же прекрасно осознавал, сколь ничтожны ее притязания. И не думал, что бабьи разговоры способны… на что-то повлиять.
Способны или нет, это еще Димитрию предстоит выяснить.
— Поймите. Я не желал ссориться с нынешней властью. Более того, здесь еще помнят меня, ценят. Позволяют много больше, чем другим… нет, я не нарушаю закон, упаси Боже, но просто мое имя при дворе что-то да значит. А случись переворот, то мое положение сыграет против меня. Я помню, что случилось с моим отцом, и не желаю повторять его судьбу. И уж точно не хочу подобного для моих детей. А новый бунт… теперь они точно никого не пощадят.
Императрица-матушка запрокинула голову и вздохнула, когда прохладные руки Аннушки легли на виски.
— Не стоило вам выходить, — с упреком произнесла княгиня Керненская, берясь за гребень.
— Всю жизнь взаперти не просидишь.
Косы изрядно потяжелели, и расплетала их Аннушка споро. Падали на пол золотые пряди, шевелились, расползаясь, и было в этом зрелище нечто одновременно до крайности притягательное, и столь же отвратительное.
Впрочем, двери заперты.
Боярыням сказано, что императрица-матушка притомилась на солнышке, а уж они расстараются, разнесут по двору, перевирая…
Пускай.
Гребень скользил.
Светился.
И с ним Аннушкины заботливые руки.
— Всю, не всю… но сегодня-то зачем?
— Отчего бы и нет, — императрица потянулась, и золотой ковер волос распался на сотню прядей-змей. — Ишь ты… расшалились… надобно будет сказать, чтобы послали кого на Север. Там жилы молодые к самой поверхности вышли. И мне съездить бы…
— Сейчас? — Аннушка позволила себе неодобрение.
— Нет, конечно… рано еще под землю. Но просто съездить, потом, когда закончится… давно стоило. Люди должны видеть власть. Вы слишком другие.
— А вы?
— А мы… сложно сказать. Я властна над жилами земными, и даже отец не способен лишить меня этой власти. Разве что сердце вырвет. Но… это вряд ли.
Аннушка склонила голову.
Верная.
И не из благодарности, хотя есть за что. Она тогда нуждалась в опоре не меньше, нежели молодая императрица, оказавшаяся вдруг в чужом мире. Для Аннушки мир был своим, но не слишком добрым. Пусть древнего рода, — люди отчего-то ценили, позабыв, что самая сильная кровь с годами слабеет, если не призывать ее — но обедневшего. Осталась им лишь гордость да слабая надежда, что кто-то польстится на титул и возьмет в жены бесприданницу.