Тухтар усмехнулся:
— Нет, наверно, в округе человека, какой не знал бы их. Если кто не видел, то слыхал.
— Нет, браток. Я с ними, к сожалению, не понаслышке знаком. С Нямасем весьма близко. Это он меня определил на царские хлеба. Заботливый, ничего не скажешь. Сколько лавок теперь у них?
— Одна вроде…
— Это в Утламыше. А в Буинске?
— Не знаю.
— Конечно, — согласился Палюк. — Откуда тебе все знать? Нямась там в позапрошлом году надругался над девушкой. Она в тот же день повесилась. На каторге бы мерзавца сгноить надо. Да вывернулся. С отцом ее сговорился как-то. Откупился, видать. Замяли дело… Так что Нямася я знаю… А ты все-таки чей будешь?
— Сын Туймеда я, Тухтаром зовут.
— Нет, Туймедов не знаю.
— Сирота я. В работниках живу у дяди Шеркея.
— Это у какого, у сына Сямаки? С братом его, с Элендеем, мы одногодки. Вместе солдатскую лямку тянули. Царю и отечеству верой и правдой служили. Да, царю… Хороший мужик… — Палюк улыбнулся. — Не царь, конечно, а Элендей… Постой-ка, а ты не тот малец, что ходил в подпасках у старого Тиммы?
— Ну да, — обрадованно подтвердил Тухтар, которому почему-то стало очень приятно оттого, что Палюк знает его. — Погоди-ка, погоди… Ведь это вроде ты подарил мне шапку. Тогда, там… Помнишь, у озера Карас?
— Какую шапку?
— Ну, такую… с длинными ушами…
— Пеструю? Сибирскую малахайку? Линялую? Вот как… А я уже забыл про это.
— А я вот нет. Добро нельзя забывать. Так учил меня дедушка Тимма. — Голос Тухтара дрогнул. — Три зимы носил я твою шапку. И каждый раз, когда надевал, спасибо тебе говорил. Каждый раз вспоминал тебя, как родного человека.
— За это-то? — Палюк похлопал парня по плечу. — Не стоила шапка такой благодарности. Шел я тогда к кузнецу Капкаю по делу. Встретил Тимму. Поздняя осень была. Холод, сырость. Даже в костях мозжит. Гляжу, а ты без шапки. Головенка стриженая… Теперь вон какие кудри отрастил — и шапки не, надо. Хороши у тебя волосы. Не стригись наголо… Ну, а как же теперь поживаешь, Тухтар?
— Живу-то? Да как сказать…
— Понятно, Тухтар, без слов понятно. Живешь, как эта чечевица у дороги. Кто ни пойдет — всяк топчет. Так, что ли?
Палюк согнул колени и обхватил их длинными руками. Лицо его стало задумчивым, брови сомкнулись, бледный лоб перерезала глубокая складка. На скулах вздулись желваки. Немного помолчав, он вздохнул, заговорил:
— Так-то вот и живем мы все, родненький. Все счастья ожидаем. Вот, мол, явится, вот, мол, явится… И эдак пока гробовой крышкой не укроют. А разве его ждать нужно, счастье-то? Эх… Ну да ладно. Встретимся еще — поговорим. Гора с горой не сходятся…