— Чего спишь! Кони на хлеба полезли!
— А? — с причмоком промычал Шингель. Похлопал глазами, узнал хозяина и проворно вскочил. Быстро огляделся, облегченно вздохнул: лошади были на месте.
— Ну и ну! Иль уснул я?
— Чего меня спрашиваешь, тебе лучше знать. Не я храпел, — беззлобно сказал Каньдюк.
Шингель удивился. Отчего бы это раздобрел хозяин? Шутит, говорит приветливо, точно к задушевному приятелю в гости пришел.
— Когда светло, братец, и поспать не грех, — продолжал Каньдюк. — А вот уж ночью дважды посмотри, семь раз увидь. Как травка-то здесь? Наедаются кони? Вроде бы нет.
— Давно я хотел сказать тебе, Каньдюк бабай, что другие в сторону Баскак лошадей гоняют. Там лес, тень и травка еще не выгорела. А тут сплошные плешины.
— Стоящее дело. Вот вспашем пары, тогда туда будем ездить. А не скучаешь ты один-одинешенек? Иль навещает тебя кто?
Каньдюк выбрал местечко с густой травой и сел.
— Да как сказать… Попривык я уже. Но вместе с другими веселее ночь-то коротать.
— Нямась сказывал, дружок у тебя есть. Прошлым разом выпивали вместе и сынку моему поднесли.
Шингель обеспокоенно взглянул на хозяина:
— Было, признаться, такое дело. Не люблю душой кривить. Пристал Туймедов сынишка: выпей да выпей. А тут еще кости разболелись, спасу нет. Ну, я и исцелился, хоть и не имею привычки пить в ночном.
Вопреки ожиданиям, хозяин не рассердился даже за выпивку. «Какая муха его нынче укусила? — подумал пастух. — Мяконький да тепленький, как хорошо упаренная каша».
— Да, словно приковали к этим местам Тухтара, — продолжал он. — Каждый вечер у озера сидит. О Шеркеевой дочке тоскует. Жаловался, что голова побаливает. И видать, сильно. Приметил я, все разговаривает, все разговаривает сам с собой. Вразумлял, конечно, его: мол, теперь вспоминай не вспоминай — ничего не добьешься. Пустое занятие.
— Да, да… Вспоминай не вспоминай… Значит, у озера он все время? А к тебе-то наведывается? Часто?
— Не без этого. Тешу я его побасенками, развеваю кручинушку. Вчера что-то не был он. А нынче вроде видел я его — горбится над обрывом. Как зажгу костер, так, верно, и заявится на огонек.
Каньдюк стал вынимать из карманов свои припасы.
— Это, видишь ли, Нямась удумал, не захотел оставаться в долгу за угощение. Самому ему некогда нынче, вот и решил я сам хлеб-соль вам принести. Хотя и не молоды мои ноги, но за труд не счел. Разбейся, но отплати за добро. Такое у меня правило. Да… Ну, а ты костришко сообрази. Повеселей будет. Признаться, люблю, грешник, посидеть у огонька. Сразу детство вспоминается. Эх-хе-хе, где оно теперь, как и не бывало.