Староста икнул, сплюнул и, хитро поблескивая маслеными глазками, пропел:
Коли в дружбе мы живем,
Никогда не пропадем.
Потом он умильно улыбнулся:
— Свояк ты мне или нет? То-то.
Мигаля широко раскрыл полный гнилых зубов рот, угодливо захихикал. Староста ответил басовитым гоготаньем. Успокоившись, спросил:
— Говоришь, яиц-то два воза всего?
— Два, Элюка Петяныч.
— Ха-ха! Значит, один уже того!
— А труды-то мои… или ничего не стоят?
— Стоят, стоят, свояк. Но и про мои не следует забывать. Кто тебя назначил раздавать награды? А? То-то!
— Да что вы, Элюка Петяныч, не таков я, чтобы добра не помнить.
— Ну-ну… А пока дай-ка мне троечку яиц. Все время в горле першит. С чего бы это? Щекочет и щекочет.
— А зубы у тебя не болят сегодня?
— Тьфу! Чтоб тебе подавиться! — староста схватился за щеку, страдальчески сморщился, запричитал: — Вот сразу и заныли, проклятые! Замучают теперь, изведут, помереть — и то лучше! Нельзя мне напоминать про них!
— Виноват, Элюка Петяныч. Больше никогда не буду. Но вы не беспокойтесь, мы сейчас и зубы вылечим, и горло прочистим. Есть у меня средство — все как рукой снимет.
С этими словами Мигаля торжественно извлек из бездонного кармана свое всесильное снадобье. Перед глазами старосты засиял шкалик.
С лица Элюки исчезло страдальческое выражение.
— Ай да хват! Не зря штаны носишь! А себе-то оставил?
— Не без понятия живем. Как не оставить — оставил.
И в руках Чумельки блеснул второй пузырек.
Свояки зашли под навес. Из-под полотнища виднелись только черные чулки и новые лапти распорядителя да старинные, с семидесятые семью складками, высокие сапоги старосты.
— Мигаля! Мигаля! — послышалось вблизи.
— Он только сейчас тут был!
— Да вон он, под шатром!
Ведя под уздцы своего знаменитого жеребца, к шатру шел Нямась. Из-за полога выглянул Элюка. Одной рукой он держался за щеку, другой опирался на плечо свояка.
Нямась передал повод Урнашке и придирчиво оглядел свой белый, шитый у городского портного пиджак, узкие, в обтяжку, брюки, ослепительно сияющие на солнце остроносые сапожки. Костюм был в порядке. Нямась самодовольно улыбнулся и, помахивая плеткой с костяной ручкой, стал ожидать старосту.
— Ну, видишь, Элюка?
— Что-о? — протяжно икнул тот, бессмысленно тараща глаза.
Нямась указал плеткой через плечо. Рядом с Урнашкой стоял огромный мужчина в малиновом камзоле и в зеленой, щедро разукрашенной золотом и серебряным шитьем тюбетейке. На толстых ногах красовались пестрые пепси — мягкие татарские сапоги без каблуков.
— Вижу-то вижу, но не вспомню что-то, кто таков.
— Да как же ты его узнаешь, если никогда не видел, — со смешком сказал Нямась и поманил пальцем человека в малиновом камзоле: — Подойди поближе, дос