Настал черед второго подарка, Марлин поднесла его дочери. Девушка прочла открытку вслух: «От Мэри». Из дальнего угла комнаты молодая женщина помахала всем присутствующим. Дочь Марлин неторопливо выкладывала ленточки, снятые с подарка, на бумажную тарелку, и до Оливии дошло, что так будет с каждым подарком, пока тарелка не исчезнет под ленточками. Оливия не знала, что и делать. Оставалось лишь сидеть и ждать, и наконец дочь Марлин вынула из коробки набор пластиковых детских бутылочек с рисунком из зеленых листочков. Этот подарок восприняли не столь однозначно.
— Ты разве не будешь кормить грудью? — раздался вопрос.
— Ну, я попытаюсь… — ответила дочь Марлин и добавила бодрым тоном: — Но, по-моему, бутылочки всегда пригодятся.
— Я просто подумала, ведь никогда не знаешь, — пояснила Мэри. — И даже если кормишь грудью, лучше иметь про запас несколько бутылочек.
— Точно, — подхватила другая гостья, и бутылочки тоже пустили по рукам.
Оливия надеялась, что с ними разберутся быстрее, но оказалось, у каждой гостьи, стоило ей коснуться бутылочек, находилось что сказать о кормлении грудью. Оливия, разумеется, не кормила Кристофера грудью — в те времена никто не кормил, кроме женщин, мнивших, что они не чета другим.
Когда третий подарок перекочевал к дочери Марлин, неподдельный ужас сковал Оливию. Она и вообразить не могла, сколько времени понадобится этой девчушке, чтобы перебрать гору подарков, высившуюся на столе, развернуть каждый, аккуратно прилепить ленточку к чертовой бумажной тарелке, и все будут ждать — дожидаться! — когда очередное подношение пройдет через их руки. Ничего глупее Оливия в жизни не видывала.
В руках у нее очутились желтые сапожки, она уставилась на них и вскоре передала Эшли.
— Шикарные, — прокомментировала беременная соседка.
Внезапно Оливия припомнила, что с Генри она была несчастна еще до того, как его хватил инсульт. Почему эта мысль пришла ей в голову именно сейчас, она понятия не имела. Оливия и раньше сознавала свою несчастность, но обычно размышляла об этом, только когда была одна.
На самом деле ей не давал покоя вопрос: почему с возрастом в ее отношении к мужу появилась черствость? Мало того, очерствение развивалось помимо ее воли, словно каменная стена, что нарастала понемногу за долгие годы их семейной жизни, — стена, разделявшая их, но все же иногда в теплый солнечный денек радовавшая веселеньким зеленым мхом, и они оба смеялись, и им было хорошо друг с другом, — и как же эта стенка превратилась в крепостной вал, высокий, непробиваемый, напрочь лишенный растительности в трещинах и будто навеки оледеневший после сильной метели? Иными словами, что-то произошло между ними, что-то непоправимое. В определенных случаях она отмечала про себя появление нового булыжника здесь, кучи щебня там — подростковый период Кристофера; ее чувства (как давно это было!) к Джиму О’Кейси, с которым они вместе преподавали в школе; нелепые отношения Генри с девочкой Тибодо; тот кошмар, когда бандиты взяли Оливию и Генри в заложники и, не зная, останутся ли они в живых, оба наговорили друг другу много лишнего, а потом был развод Кристофера и его отъезд в Нью-Йорк, — и однако Оливия все равно не понимала, почему старость они встретили, разделенные этой высоченной жуткой стеной. И винила себя. Ибо если Оливия черствела сердцем, то Генри, наоборот, становился все мягче и все более нуждался в ней, и когда, бесшумно приблизившись сзади, он нежно обнимал жену, Оливию хватало лишь на то, чтобы не показать, как ее трясет. Ей хотелось кричать: «Отстань!» Но почему? Разве это преступление — просить об ответном знаке любви?