Солдаты Остапенко практически не участвовали в войне. Лишь изредка, как, например прошлым вечером, они выезжали в старый город, чтобы отлавливать беглецов, которые постоянно появлялись после очередного взрыва или бомбежки. Когда-то любимый Чернигов, напоминал сегодня разрушенный варварами Колизей. Разница была лишь в том, что римское сооружение вошло в книги истории, как пример человеческого гения, а Чернигову, максимум приходиться рассчитывать на роль артефакта людского идиотизма. Остапенко это понимал, понимали это и его солдаты. Не понимали лишь сильные мира сего.
Подтанцовывая собственному свисту, он развешивал носки по комнате, когда к нему постучался Захараенко. На пороге, капитан увидел двух своих солдат и маленькую фигурку женщины.
— Вызывали, Петр Михалыч? — переваливаясь с ноги на ногу, произнес Захаренко
— Тебя — да, а бабу с тобой — нет. Кто это? Зачем ты мне всякую шваль беглую тянешь? — злобно спросил Остапенко, кинув носки в ржавую эмалевую посудину.
— Она говорит, шо ничего не помнит, — глядя в сторону, сказал Захаренко.
Та самая она, тем временем, пыталась осмотреться вокруг себя. Комната была доверху уставлена непонятными ящиками, один из которых, по видимому, приходился ее хозяину письменным столом. Все было в лучших традициях мужского быта: дырявые носки, не по военному разложенные вещи на стуле, форма на лежаке и календарь на прошлый год с полуголой девицей. Взгляд ее остановился на маленьком зеркале, висящем над серым умывальником. В нем она увидела свое отражение. На нее смотрела пара испуганных голубых глаз, обрамленными разводами от туши и грязи. Под носом располагался буроватый запекшийся сгусток крови, немного не доходящий до верхней губы. Растрепанная коса, светло-русого цвета, была перепачкана сажей и побелкой. На пыльно-зеленой мастерке было два очага красноватого потока: один у предплечья, а второй — ближе к левой груди. Джинсы отличались от всей внешней картинки относительной чистотой. Лишь дорожный песок коричневым налетом покрывал их. Та, что стояла в узкой рамке зеркала, была страшна. Страшна своей беспомощностью.
— От бабы! Подбитая, а все равно в зеркало пялится! — усмехнулся Остапенко. — Ты кто такая, спрашивают у тебя!
— Я не знаю — увернув взгляд от зеркала, постыдно прохрипела она.
— Вот те на! Еще одна. Захаренко! Где ты таких находишь? У меня вон вся общага баб, спасу от них нет. Так ты еще одну притянул! Да и ладно бы, нормальную притянул, а это кто? Ни кожи, ни рожи, ни паспорта, ни имени говорить не хочет!!!
— Так, а шо мне надо было делать? — опрокинувшись на стену, спросил Захаренко. — Она толдычет, что помнить ничего не помнит