Письма из Карелии 1941—1944 (Шафирович) - страница 75
Целую Я.
109.
Здравствуй, тетя Надя! На меня напала дней 15 тому назад тоска — все казалось, что с мамой что-нибудь случилось — заболела или что-нибудь в этом роде. И тут как раз твое письмо, где ты пишешь, что мама заболела. Идиотский же у меня характер!!! Мог же ведь я как нибудь более деликатно написать, но видно уж так сама меня воспитала. Чорт знает — не могу я иначе — пишу всегда, что думаю.42
Утешаю себя только тем, что сейчас мамаша уже успокоилась. Но за то вы всегда знаете, что я пишу, хотя и горькую, но правду. А я живу как никогда еще не жил за время войны. Сыт по горло, от Гансов несколько км., примерно 2. Это все же тыл. Ничего не делаю совершенно. Так что можете обо мне не беспокоиться.
Погода у нас мягкая. Снегу до пояса, чрезвычайно рыхлый. Что то не знаю что тебе и писать еще. Одним словом все в порядке. Все говорят, что я очень поправился. Только вот жаль, что годы зря проходит.
Надя, пиши больше о том как жизнь, что нового в Ногинске. Маме привет.
Привет Я
P.S. Что-то писать неохота — заленился совсем. Пришли сб. стихов К. Симонова и еще что нибудь почитать.
110.
9 февраля 44 г.
Мама, привет!
Получил письмо от Ляли. Она пишет, что ты заболела от моего письма. Да что ты с ума спятила? Дела мои идут великолепно. Живу как бог. Так что не беспокойся. Вот только писать не охота. Погода мокрая — руки ломит, так что подробнее после.
Напиши, что у вас нового. Извини за короткое письмо.
Ну, пока. Привет Я.
P.S. Мне нисколько не жалко утерянного, только немного обидно было первое время, а сейчас нихрена.
111.
11 февраля 44 г.
Здравствуй, мама! Получил сегодня твое письмо от 31.1.44. Письмо это меня очень и очень обрадовало тем, что сквозь него чувствуется твое хорошее настроение. Ты спрашиваешь о Пятунине Николае Васильевиче. Это мировой парень, впрочем он уже женат и имел дочь, которая умерла прошлым летом. Работал он в г. Кировске машинистом на дизеле. Симпатичный, умный, добрый, отзывчивый, веселый, любит дружно жить. Вообщем парень на большой палец. Я, мне кажется, о нем писал, но это связано с волнующими воспоминаниями и я сейчас опишу все подробно. Слушай!
После смерти Хапулина осенью 1941 г. я с отступающей толпой (это было первое мое боевое крещение и я ничего не понимал, не умывался, ибо зачем умываться, если каждую минуту жизнь может оборваться — это самый верный признак новичка на фронте) вышел на восточную окраину подожженного нами нас. пункта.>Здесь, на восточном берегу бурной реки нас застала непролазная темь сентябрьской заполярной ночи. Насквозь промокшие, не евшие абсолютно ничего вот уже четвертые сутки, охваченные диким безумием страшной паники, мы стояли и не хотели думать ни о немцах, ни о чем. Так всегда бывает с новичками при поражении и отступлении — колоссальных трудов стоит командиру воевать с таким народом. И вот нас один командир собрал в кучу, объявил приказ вырыть окопы и не пропустить немцев на этот берег реки. Должен сказать, что у нас мысли были направлены на три, совершенно не совместимые с приказом вещи: бежать от этого грохота и ужаса смерти, нажраться и отогреться. Но приказ — есть приказ даже и для такого сброда каким были мы тогда. В такие минуты абсолютно необходим друг, хотя бы товарищ, просто знакомый. И вот, движимый этим чувством, я толкаю в бок одного, рядом стоящего бойца и говорю: «Давай окоп вместе рыть». Лица я его в темноте, конечно не видел. Он согласился. Приступили. Вырыли малой лопаткой окопчик, прикрыли ветками, он принес несколько кусочков (величиной с полпальца каждой) сухаря, мы «поели», и, обнявшись и согревая друг друга своим дыханием, заснули. Утром проснулись и смотрим друг на друга — впервые увидели друг друга днем. Познакомились.