– Сэр Роберт, это жестоко по отношению к моей сестре и ее маленьким мальчикам. Они ничего плохого не сделали. Как и сама Катерина. Эту книгу заказал кто-то другой – возможно даже, ваш друг. Кто-то написал и опубликовал ее, но это не Катерина. Неужели вы не можете попросить ее свободы? Даже если придется арестовать остальных?
Он качает своей темноволосой головой.
– Королева не станет прислушиваться ко мне по этому поводу, – отвечает Дадли. – Она никого не слушает и имеет право даровать прощение только тогда, когда пожелает.
– Она простила нашей кузине Маргарите Дуглас преступления куда серьезнее!
– Таково решение Ее Величества. Это в ее власти.
– Знаю! Она…
Роберт останавливает меня жестом, напоминая, что не может выслушивать критику в адрес женщины, которая правит нами обоими.
– Она непреклонна, – заканчиваю я, а когда он уходит, шепчу себе под нос: – Непреклонна в своей омерзительности.
* * *
Я нахожусь в домике привратника с Томасом Кизом, который через небольшое окошко следит за воротами и дежурным стражем, когда раздается топот конских копыт, и Томас говорит:
– Привезли сторонника вашей сестры, арестовали беднягу.
Он ставит меня на табурет, чтобы я могла выглянуть из окна, оставаясь незамеченной. Хейлз едет на тощей лошади, за ним еще один мужчина с опущенной головой в окружении вооруженной охраны.
– Боже, это ведь мой дядя Джон. Джон Грей, который держал у себя Катерину!
Томас уходит, взяв черную дубинку. Слышится его оклик, затем он открывает ворота, впускает всех и, вернувшись ко мне, кладет огромную дубинку обратно в угол и ослабляет кожаный пояс.
– Что же они такого сделали? – недоумевающе спрашивает он. – Это все из-за книги?
– Да, – с горечью отвечаю я. – Мой дядя никогда бы не пошел против Елизаветы. Он всегда был предан ей. А Джон Хейлз утверждает, что лишь хотел поддержать протестантку в случае, если Елизавета умрет, не оставив сына, а вовсе не призывал к тому, чтобы Катерина сейчас же заняла ее место.
– Члены Тайного совета сами все увидят, – с надеждой говорит Томас.
– Если только не зажмурятся покрепче, – печально отзываюсь я.
Гринвичский дворец.
Лето 1564 года
Одеваясь к ужину, Елизавета вызывает меня к себе в спальню. Она сидит за столом перед зеркалом из венецианского стекла, рыжий парик помещен на подставку, вокруг свечи, а фрейлины тщательно и аккуратно наносят на ее лицо белила. Королева неподвижна, как мраморная статуя, пока смесь свинцовых белил и уксуса безупречно наносится от линии роста волос до шеи и вниз к груди. Все даже дышат по-тихому. Я замираю, как и остальные статуи в комнате, но вот Елизавета открывает глаза и, увидев меня в зеркале, говорит, не шевеля губами, вокруг которых сохнут белила: