– Я не боюсь, – пытаюсь объяснить я Катерине.
– Тогда ты безумна!
Я беру ее за руки, пока она пальцами теребит край одежды и корзинки, которую она держит на коленях. Я знаю, что там лежат фрукты, но она иногда покачивает ее, словно бы там лежал ребенок, племянник, которого она никогда не увидит.
– Я не боюсь, потому что знаю, что эта жизнь – всего лишь долина слез, через которую мы проходим, – с чувством говорю я ей. – «Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением»[11].
– Что? – переспрашивает она. – О чем ты говоришь?
Я тяну ее к себе поближе, чтобы усадить рядом на подоконник.
– Я готова, – говорю я. – И я не отступлюсь.
– Моли королеву о помиловании! – внезапно восклицает она. – Все так делают. Тебе не придется отрекаться от своей веры, тебе просто надо сказать, что ты сожалеешь о своей роли. Она прочла твое письмо и знает, что ты не виновата. Напиши ей снова и скажи, что знаешь, что была не права, что ты расторгнешь брак и будешь ходить на мессу. А потом ты сможешь тихо жить в Брадгейте, и я стану жить с тобой, и мы будем счастливы.
– Превратности судьбы ты с удивленьем не встречай.
Пускай сейчас она тебе сулит одни печали,
Все измениться может, стоит времени пройти,
Но и вернуться может, к самому началу.
– О чем ты? – вскрикивает сестра. – Что ты сейчас говоришь такое?
– Это стихотворение, которое я сама написала.
Катерина в отчаянии ломает руки. Я пытаюсь обнять ее, но она вскакивает и идет к двери.
– По-моему, ты безумна! – говорит она. – Безумна, потому что не хочешь жить!
– Все мои помыслы сейчас о духовном, – поучительно заявляю я.
– Нет, это не так, – отмахивается она с внезапным сестринским озарением. – Ты ждешь, что она простит тебя без того, чтобы тебе перед ней извиниться. Ты думаешь, что сможешь победить там, где это не удалось Джону Дадли. Ты хочешь продолжать провозглашать и проповедовать о вере, чтобы все могли тобой восхищаться, как Роджером Эшемом и как этим невозможным человеком в Швейцарии.
Ее слова ударяют неожиданно больно. Я прихожу в ярость от оскорбления, нанесенного моему учителю, Генриху Буллингеру[12].
– Да ты просто завидуешь! – рявкаю я. – Ты перечисляешь великие имена, учения которых ты никогда не понимала.
– Чему тут завидовать? – она начинает кричать. – Вот этому? – и она жестом охватывает комнаты с низким потолком, вид на крохотный садик и стены Тауэра, видневшиеся за ним. – Ты в тюрьме, приговорена к смертной казни. Здесь нет решительно ничего, чему можно было бы завидовать! Я хочу жить! Я хочу быть замужем и растить детей. Я хочу носить красивые платья и танцевать! Я хочу жизни! И я знаю, что ты тоже этого хочешь. Никто не хочет умереть за веру в возрасте шестнадцати лет! Во всяком случае, в Англии! Когда ею правит твоя собственная кузина! Она же простит тебя! Она уже простила отца. Просто попроси у нее прощения и возвращайся домой, в Брадгейт. Давай жить там счастливо! Подумай о своей спальне там, о своих книгах! Подумай о реке, по которой мы катаемся на лодках!