– Сука! – Андрей вцепился в долбаный ошейник.
Не помешали и браслеты на запястьях, а солдаты в черной форме с ремнями крест-накрест на груди и спине, оказывается, бросили хватку. Боль была такой, что Ливадов не заметил, как его отпустили.
– Твари, – пробормотал Андрей; из глаз против воли текли слезы.
Двое в черных комках заржали еще сильнее, их откровенно веселило недавнее страдание пленника, и не только их. Смеялись и рабы, что еще были прикованы к общей цепи. Товарищи по несчастью, блин.
– Это, – тоже ухмыльнулся спаситель Рамирес, – чтобы ты понял, кому теперь принадлежишь.
– Не боишься, – прохрипел Андрей, – по-русски-то… Услышат.
– Эти? – Человек в шляпе презрительно оглядел окружавших его. И рабов, и охотников за головами. – В стаде никто ничего не поймет. Я опасался лишь толстяка Эраста.
– Воды дай.
Новая вспышка боли. Когда Андрей пришел в себя, увидел нахмурившегося Рамиреса.
– С хозяином так не говорят, – произнес тот сквозь зубы.
Опять боль. Ливадов уже на земле.
– От господина ничего не требуют и ничего не просят. Ясно?
Андрей потупил взор, чтобы его новый хозяин не обнаружил в глазах лютую ненависть. Задушить бы эту сволочь!
– Ясно тебе? Не слышу!
– Ясно.
Посмотрев исподлобья на Рамиреса, Ливадов вдруг не обнаружил в нем и намека на вспышку озлобленности. Человек в шляпе вновь безмятежно и приветливо улыбался.
– Идем, – сказал Рамирес.
Не глядя на приобретение, новый хозяин Ливадова двинул прочь. Мурлыкает, сука, что-то себе под нос. Андрей поднялся и последовал за ним в трех шагах позади. Рядом ступал бородатый и чрезвычайно угрюмый мужик в черном комке. Конвоир был вооружен коротким копьем и парой ножей на поясе.
Мог бы и с голыми руками быть! Ливадов понимал, что легко справится с бородой. Даже с надетыми наручниками – в спецназе обучили и такому, – да, скорей всего, доберется и до безмятежно ступающего впереди Рамиреса, но он не передушит всех работорговцев и охрану торга.
Надо ждать иного момента, чтобы освободиться и свести появившиеся счеты. Хозяин Андрея двигал в противоположную сторону от деревянного частокола в центре рынка рабов. Шли иным путем, чем в него заехали клетковозы. Вокруг покупают и продают людей. Под детский плач: здесь никого не заботит, если ребенка разлучат с матерью. Андрей сжимал кулаки и мрачно таращился в спину Рамиреса, что сейчас символизировал для него работорговлю.
Миновали очередную стоянку грузовиков с тремя группками распроданных людей – мужики отдельно, женщины и дети тоже. Ливадов старался не смотреть на рыдающих малышей – грязных, словно звереныши. Лишь тихо ругался про себя.