А с передачками в больницу я все ездила и ездила — не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.
И вот как-то в метро, сквозь оконное стекло вижу, отчетливо вижу: на темной стенке туннеля, как живое, мелькает лицо сына, и он зовет меня, кричит громко, криком кричит «мама! мама!», но только мне слышно.
Я в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону платформы и в больницу поехала, хоть и понимала, что поздно уже, время не приемное, но не могла не поехать, хотела убедиться, что с ним все в порядке… Как я к нему поехала, он, хоть и мерещился мне, но уже не кричал. Ждал он меня, ждал. Но не дождался. Покончил с собой, удавился на полотенце.
Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой. Наверное, перед этим помощи просил у меня или прощения, я услышала, да ничего поделать не смогла, опоздала я.
Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели бы меня из петли вынуть.
Стою на табуретке с петлей на шее и думаю: сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь. В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и все. Лена видит, я стою на стуле под люстрой, и спрашивает:
— Ты что, уборку делаешь?
И вдруг все поняла, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет. Сняли меня со стула, веревку унесли, спрятали.
Но я все равно не хотела жить. И еще раз меня из петли вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену на работе так выбирать, чтобы я одна не оставалась. Год со мной так маялись, пока я не смирилась, что сыну — лежать на кладбище, а мне — жить.
Вику я потом родила, для себя.
Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и ее исповедь. Она вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течение всего разговора. Высыпала мусор так же обреченно, равнодушно, как только что рассказывала о себе. Повернулась и, даже не кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной походкой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокурую крашеную перекисью голову в странный мир, в котором пребывала после всего пережитого. А я стояла в раздумьях о чужой жизни, уже много лет идущей бок о бок с моей, и потом, растерянная, поднялась к себе, недоумевая, почему Наде оказалось необходимым рассказать все это именно сейчас, именно мне?