В поселке только одна асфальтированная улица в центре с двух- и трехэтажными оштукатуренными домами, а дальше — сплошь деревянные домики с трехскатными крышами, слуховыми оконцами на чердаке и резными наличниками, все удобства во дворе, сколько воды принесешь в дом, столько и вынесешь, баня раз в неделю, и после дождя непролазная грязь. Кусты сирени под окнами в палисаднике и неизменные розовые ромашки, львиный зев и петунии — летом сносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосы России, тоскливо, холодно и голодно.
К счастью Надиному или несчастью, в их поселок приехал по делам командировочным один майор, холостой.
Его познакомили с Надей, она ему приглянулась. И хотя старше он был на целых пятнадцать лет, и не любила Надя его, но пошла под венец — окружающие хором твердили: нельзя отказываться от своего счастья. Никто не сомневался, что выйти замуж за такого человека — большая удача.
Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паровым отоплением и керосинкой на общей кухне. Когда родившийся через год, как положено, сын подрос, Надя находит работу в детском саду, завхозом, учится в техникуме и со временем поднимется до заведующей детским садом.
И потихоньку облик она приобретет типичный для работницы детского сада и жены майора: крашенная блондинка с высокой прической и ярко-красной помадой.
Муж пил, но в меру и благодаря своей мере по служебной лестнице поднимался. Вот они уже в Подмосковье, в коммуналке. Сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не на простой, на атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день…
На лодке Коля и схватил дозу. Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел — и лучше ему стало. Но за два года мучений, мыслей о близкой смерти нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, уже в психушке. Коля то узнает Надю, радуется и говорит разумно, а то дрожит весь, глаза дикие, пугается, шарахается от матери, как от врага…
Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но она продолжает рассказывать, и лицо ее, как застывшая маска, на которой не отражается ни трагедия рассказанного, ни радость прояснившего дня — ничего не отражается. Слова буднично вытекают из нее, как будто против воли, на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.
«Я еду обратно на метро — мне от Кащенко далеко ехать, — еду и плачу, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу. И так, день за днем, еще два года пролетело. Мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения…