За кулисами один бойкий репортер поинтересовался, чем город Пинега отличается от Москвы. Спросил без тени улыбки, «на полном серьезе», хотя по всему было видно, что работает на публику, желая ее позабавить. Махонька, не выходя из роли доверчивой провинциалки, ответила насмешнику: «Дак как тебе сказать, мил человек, у нас в Пинеге дома кабыть пониже, земля пожиже да жерди потолще». Напоследок, глядя ему в глаза, вставила ответное перо: «А чего это у тебя, батюшко, уши такие красные? Видать, в детстве горох воровал, за то и драли». И ушла, не попрощавшись, давая понять, что никому, даже шутнику-репортеру, не позволит посягнуть на свое достоинство.
Марью Дмитриевну фотографировали, интервьюировали, катали в дорогих автомобилях. (В Архангельске она потом скажет юному Борису Шергину: «По Москве-то на бесконех ездила». ) Известный поэт сложил в ее честь стихи, не менее известная художница написала портрет, священник в храме Христа Спасителя, благословляя ее, умильно улыбался. Дети наперегонки бежали к ней, чтобы вручить кульки со сладостями. (Конфеты были большой слабостью старушки.) Знаменитый профессор, член многих академий мира, смущенно улыбался, когда под радостный вопль толпы она трепала его по лысой голове.
Марья Дмитриевна бывала в светских домах, писатели и артисты с чувством целовали ее сморщенную руку — ту самую, которая еще недавно тянулась за подаянием. Когда седой благообразный швейцар в ливрее помогал бабушке снимать верхнюю одежду, она не знала, куда себя деть от стыда.
— Што ты, што ты, Господь с тобой, — отбивалась от него сконфуженная Махонька. — Мы ведь, бажоный, нищие…
А когда узнала, что за хранение одежды принято давать чаевые, сама стала подавать со словами: «Прими, Христа ради!» — и по-детски переживала свою радость.
А какое удовольствие доставляли ей прогулки по городу! Всю жизнь сказывала она о Москве белокаменной, сказочной, златоглавой — и все здесь открылось для нее в живом блеске красок, звуков, в живой вещности предметов, которых можно было коснуться рукой. («Уж правда каменна Москва: дома каменны, земля каменна. Ивана Грозного своими глазами видела (портрет Репина), и где Скарлютка (Малюта Скуратов) жил — тоже знаю. Это не врака какая, а быль бывала». ) Она испытывала горячее волнение, как всякий человек, увидевший реальное продолжение своих фантазий и снов. Она видела гробницу Грозного в Кремле, нашла даже могилу одной из его жен — Марьи Темрюковны, о которой сказывала в веселой скоморошине.
«В Питере господа, а в Москве — русские»
«Питер — это совсем-совсем не Москва», — отметила про себя Марья Дмитриевна, когда перед ее носом распахнулась дверь роскошной гостиницы с отдаленным гулом оркестра в глубине, множеством мягких кресел красного дерева и позолоченных зеркал, в которых плыли и двоились отражения входящих и уходящих лиц, шинелей, меховых воротников, фраков, лакированных полусапожек. Разноголосая, но какая-то чужая, отталкивающая суета захлестнула ее с первых минут пребывания в северной столице.