Вытряхнули из старухи все вещи и денежки, и стала она никому не нужна — ступай, бабка, на все четыре стороны!
Пришлось Махоньке после всероссийских триумфов, богатства и деревенской зависти снова пойти по миру с сумой и посохом в руках. Опять стала жить как придется, а ночевать — где застанут сумерки. Тут уж, прости господи, не до удобств: маленький костерок на опушке, горсть сухарей, большая черная кружка для кипятка и охапка соломы под бок. Каждый кустик ночевать пустит.
Снова лесные дороги. Снова несмолкаемый шелестящий дождь, нехоженые грязи, бедовые беды. Чего только в пути не случалось! И волчьего воя наслушаешься, и на собак управу не найдешь, и от лихого человека обиду стерпишь…
Летом 1923 года Марью Дмитриевну навестил американский журналист Альберт-Рис Вильямс. Конечно, не ради нее он отважился на столь дальнее, с четырьмя волоками, путешествие. Вильямс был молод, по-репортерски честолюбив. К Марье Дмитриевне журналист пришел по просьбе Озаровской, которая постоянно в письмах справлялась о ее здоровье. Беглые заметки американца — последнее письменное свидетельство о жизни Марьи Дмитриевны Кривополеновой.
«И вот из маленькой дверцы маленькой бревенчатой хижинки вышла маленькая старушка — больше восьмидесяти лет, наверное, и невесомая на вид. Точно из волшебной сказки вышла. Но она не обладала волшебным могуществом и была в искреннем отчаянии, что ей нечем угостить меня: в доме даже хлеба не было.
— Ты меня песней угости, бабушка. Я только за тем и приехал, — сказал я.
— Вот и хорошо, батюшко. Петь я тебе хоть до вечера буду.
И тут же начала мне былину об Илье Муромце, при богатыре Владимире Красном Солнышке…
— Неужели вы не устали? — спросил я ее после того, как она полчаса сказывала о подвигах Ильи.
Она даже не ответила мне, она не слышала моего вопроса: она была уже не в этой бревенчатой хижине, а в далеком Киеве-граде, она слышала звон колокольный с башен киевских, она мчалась с Ильей по полю бранному. Она была вся захвачена своим искусством — истинная артистка с превосходно поставленным дыханием. Голос ее, хоть и ослабевший к восьмидесяти годам, был крепок и ясен…»
…В тот день деревню наглухо замело снегом. Махонька вышла от знакомых, где заболталась за вязаньем, и как ни уговаривала ее хозяйка, что поздно и мороз на дворе, заторопилась к себе домой. Идти было недалеко, но что-то ноги не слушались, и голова кружилась — то ли от погоды, то ли от недавней болезни. Вдруг Марья Дмитриевна оступилась, боком повалилась в снег. И такая немощь на нее нашла, такой страх — кричи, не докричишься. Сквозь смерзшиеся ресницы она пыталась разглядеть тропу, но в глазах стоял пепельный мрак, заложило уши. Проваливаясь по пояс в снегу, почти в беспамятстве доковыляла она до первой, стоявшей на отлете избы и постучалась в дверь…