Больше всего ей хотелось теперь узнать, кто та Золушка, потерявшая туфельку. Кстати, Лукина что-то не торопится доставить ее в агентство. Надо бы ее поторопить.
С Лидией они простились сердечно, как две старинные приятельницы, предварительно обменявшись телефонами. Когда Мирослава приехала домой, уже начало смеркаться.
Шура, сидевший на кухне, встретил ее ворчанием:
– Явилась, не запылилась. – И тут же обратился к Морису. – А ты говорил, что она уехала ненадолго.
– Так получилось, – ответила она вместо Миндаугаса.
– А я из-за тебя сижу голодный! – стал выговаривать ей Наполеонов.
– Ты что, не кормил его? – спросила Мирослава Мориса.
– Он съел три толстенных бутерброда, – отмахнулся Миндаугас.
– Эй, вы! – возмутился Шура. – Не о коте говорите!
– Зря ты ему скармливаешь столько бутербродов, – сказала Морису Мирослава, не обращая внимания на негодование друга детства, – во-первых, он растолстеет, а во-вторых, испортит себе желудок.
– Ничего я себе не испорчу! – снова вклинился Шура. – Ни фигуру, ни живот. И хватит уже переговариваться! Давайте ужинать!
Морис стал накрывать на стол, а Шура всячески норовил ему помочь. Но на деле скорее мешал. И Миндаугас положил перед ним буханку хлеба и вручил нож:
– Режь, но только красивыми тонкими кусочками.
– Щас! – отозвался Шура. – Кусочки должны быть не красивыми, а большими и толстыми.
– Классик сказал, что красота спасет мир, – напомнил ему Морис.
– Ага, – кивнул Наполеонов, засовывая в рот кусок хлеба, – но что-то до сих пор все ее потуги по спасению мира оказались тщетными. А вот без еды мир точно пропадет.
– Я думаю, что Достоевский имел в виду не красоту лица и тела, а внутреннюю красоту, ту самую, что олицетворяет «огонь, мерцающий в сосуде», – тихо произнесла Мирослава.
– Я не могу понять, – возмутился Наполеонов, – как можно философствовать на голодный желудок?!
– Шура! Перестань жевать хлеб! – не удержался Морис. – И опять же, позволь тебе напомнить, что другой классик сказал, что художник должен быть голодным.
– Миндаугас! Ты не путай бабушку с мотоциклом!
– Что? – растерялся Морис.
– То, накрывай скорее на стол. А я, позволь тебе заметить, никакой не художник, а сыщик, то есть гончая. И, как помнится, одна наша древняя соседка по площадке говорила молодухам, что скотину кормить надо. Помнишь, Слава? – Он повернулся к Мирославе.
– Помню, помню, – улыбнулась она.
– Какую скотину? – опять не понял Морис. – Вы разве в частном секторе жили?
– Нет, – засмеялась Мирослава, – баба Дуня так мужчин называла, свято веруя, что все мужчины – козлы.